Андрей Губин - Молоко волчицы Страница 46

— Рано ты меня седлаешь. Смотри, я конь норовистый.

— А секретов тут никаких. Словами глаза открываются — сильнее слова ничего нет. Не сердись, милый, я же тебя люблю и худа тебе не желаю. Ты живешь впотьмах.

— Ну давай, — лениво закурил на кушетке Антон, — лечи меня, лечи от зрения. Я, промежду прочим, вот этот кольт от георгиевских кавалеров полка получил как лучший стрелок. Я жука за версту видел, а после ранения, верно, ослаб глазами.

— Не ерничай, тебе не личит, не идет быть паяцем, вы, Синенкины, откровенные, любите все по правде, по совести. А по совести ты, повторяю, слепой. Придешь завтра?

— И не подумаю.

— Смотри, как знаешь, тебе виднее.

Пришел. Она зацеловала его, принарядилась, достала заветную банку кофе, его ласки отстранила, села рядом и, держа перед Антоном драгоценное полено, будто читает по Букварю:

— На берегу моря Студеного, у полотняного шатра, стоял монах. Тёмно-синие холодные волны. Желтые листочки древес. Безмерное небо. Облака — как корабли, лики, башни. Бледное октябрьское солнце, смешанное с чистым позванивающим холодом, — молодость уставшей в скитаниях и мытарствах души. В синих волнах мелькали белые клыки зверя. Сзади угрюмые горы. И — светло-синее небо, странно поющее голосами умерших ласточек. Великолепие мира. Неизбывная красота жизни. Нескончаемая прелесть бодрящего северного дня — теперь этот день твое бессмертие, это ты стоишь на берегу моря…

Из рук художницы Антон забрал п о л е н о в изумруде и лазурите красок. На куске иконной рамы хорошо сохранились два сюжета, о которых говорит Наталья Павловна:

— Когда Зосима вновь поднял очи, то увидел в небе не облака, не корабли и башни, а Ц е р к о в ь н а в о з д у х е, и, ликуя, хотел, и боялся крикнуть братию — Германа и Савватия, — и переживал, что не видят они явленного ему чуда, скоро превратившегося в голову оленя.

Острым ножичком Антон гладко подстругивал раненый бок п о л е н а, непроизвольно проводя временами ладонью по лицу, — брызги моря Студеного отирал, сине-белые брызги бессмертия.

— Наутро пал снег. Савватий и Герман рыбачили с борта ладьи. Зосима с того же места всматривался в небо. У ног ластились горбоносые синие волны. Желтые листочки бедных дерев падали поверх снежной крупы. Среди облетающих деревьев, на чудно оснеженном берегу Зосима преисполняется духом, Ц е р к о в ь н а в о з д у х е не повторялась. Но в тот же день, открывшись Герману и Савватию, начал Зосима рубить храм, не по замышлению, а по образу привидевшегося в небе… Вечером соорудили костерик, всыпали в котелок с водой три горсти оржаной муки с толченым корьем и побаловались рыбкой, что днем еще гуляла вольной птицей в морских глубинах. Дул норд, свирепо сыпал на шатер снегом, рядом возился зверь в водах, малодушный Савва стонал, а Зосима рассказывал им о храме, будто уже побывал в нем и знал каждую притолоку и половицу. С утра взялись за топоры, и бледное октябрьское солнце гладило теплыми ладонями вдохновенные лица строителей, повешенную на дерево рыбу и чертеж на снегу…

Смотрит-смотрит Антон на картинку размером вполовину его ладони. Высь, смирение, сила… Будто сам он, инок, вышел из тесной каменной кельи в полдневный час на берег моря и причастился студеным солнцем, синью, желтизной, и сердце билось-ширилось, постигая красоту мира, жизни, в сердце вскипал горючий плач от невыразимой ноши счастья быть рожденным. И в жажде делать доброе, высокое он обнял возлюбленную. И вновь смотрели-смотрели на волшебный обрубок старинной доски, изукрашенной гением.

На камельке грелся кофе. Наталья Павловна говорила, закрыв рукой миниатюры на п о л е н е — Ц е р к о в ь н а в о з д у х е и Зосима на оснеженном берегу:

— Спустя столетия на том месте выросла могучая каменная крепость Соловецкая, отражающая набеги н о р в и г о в как форпост России. Кладовые монастыря ломились от богатств, умножаемых трудами тысяч и тысяч пахарей, зверобоев, мастеров. Цвели дивные сады, и зрели виноград и дыни, не уступающие самаркандским — на Белом море, белом ото льда. Ткани выделывались не хуже европейских мануфактур. А меха, кость, изделия из дерева, вдохновенная роспись и живопись не знали равных. Монахи тучнели, наливались жиром, желчью, впадали в уныние и блуд — все это нам уже неинтересно. Как и то, что монастырь со временем стал местом ссылки и заключения, тюрьмой. Нам дорого лишь то, что вечно — и вечно современно нам, идущим поколениям людей. При чем же тут бог? — угадала она мысль Антона, у которого прорезалось з р е н и е.

Сюжеты миниатюр не увлекли Антона. Покорило настроение, пейзаж, воздух, ощущение полноты бытия и п р и с у т с т в и я там, в том далеком дне — чудо большее, чем храм на небесах. Бледное октябрьское солнце, пронзительный ветерок, срывающиеся с древес желтые огоньки листьев — будто гаснут свечи на ветвистой люстре, студеная синева. Стало быть, Антону уже годов триста, и впереди не меньше — не скоро погаснут чудные краски, даровавшие ему еще одну столь долгую жизнь, впридачу к его жизни, как в книгах Толстого он так же получал бесплатно множество новых и разных жизней — то Оленина, то Хаджи-Мурата, то Вронского… Сам господь бог неспособен на такие чудеса, а поэты и живописцы могут.

— Ты это береги, Наташа, это большие тыщи стоит, то есть, не деньги, конечно, а как волшебное откровение. А деньги — пустяк. Вот только теперь до меня дошло, почему один барин в Москве отдал церкви подворье в пятьдесят тысяч за ветхую, облупленную иконку со спичечный коробок, и еще, помню, радовался, что взял «почти даром». А рука моя поганая, чтоб отсохла! Это как мать родную зарезать. Что мы натворили!

Есть люди, видящие в жизни, в других людях и народах одни несовершенства, пороки, и зло вышучивают само мирозданье — не так, не по-ихнему устроено. Антон натура противоположная — благодарность его основная черта. На обрубке иконы он увидел только совершенство, гений, величие, красоту духа и переносит их вообще на старину, не думая, что давно не пишутся такие иконы в России, что не глаза его виновны в слепоте, а богомазы XX века, малюющие иконы на оптовую продажу, а в доме Синенкиных и вовсе иконы бумажные: в сверкающих сусальным золотом и серебром ризах типографский Христос, литографская Мария, красивые, как пряник и конфета, но, как пряник и конфета, не поражающие, не возвышающие, не зовущие никуда. Однако и богомазы и полиграфисты ни при чем — просто век Христа кончился, как кончается все, и тут уже ничего не попишешь, время умирания не лучшее время, и оно не дает плодов.

Железной метлой революции выметалась из страны всякая несправедливость, в том числе религия. Антон шашкой рубил ее иконы, а оказалось, что иные изображения на досках росли из его сердца, и теперь оно кровоточило. Это объективная трагедия, не зависящая от воли и сознания людей. Трагедия — жанр высокий, и случается она не с каждым. С Антоном случилась — он оказался избранным.

Он запретил бойцам эскадрона брать в сарае бирюзовые да янтарные д р о в а, а для верности замок повесил. Невесело глянул на него при встрече Михей Есаулов. С сочувствием, как к больному, стал относиться к нему Денис Коршак. Дошло это и до Горепекиной, особо злой на бога и религию. Посоветовалась с Быковым. Обрисовала и з м е н у коменданта Васнецову. Васнецов, ее ухажер, с изменой не согласился, а вот подлечить, а заодно и проучить Синенкина от Поповского дурмана надо. В отсутствие коменданта Горепекина явилась во двор со свитой активистов, с документом, подписанным Коршаком, реквизировала «предметы культа Христа» и разом избавилась от них: сожгла вместе с сараем — за сарай получила потом нагоняй.

Обычно неуступчивый и принципиальный, Синенкин на сей раз промолчал. Крепился. Понимал. Да и что он мог сказать в защиту порубленных божеств и боженят, когда бог-то и считался главным эксплуататором трудового народа. Но стал комендант вялым, неизгладимо меняясь на глазах, будто сам охвачен огнем аутодафе Горепекиной… будто все стоит, как и триста лет назад, на ледовитом берегу в осенней зябкой роще, ловя лицом соленые брызги волн и вдохновения.

Ему открылось, что нравственность русского народа во многом зиждилась на христианстве, он это видел на примере станичников: богобоязнь делала людей кроткими, незлобивыми, а это считалось достоинствами. Но он не мог понять, что христианство на Руси начало с того, что свалило в Днепр золотую статую Перуна, неся прогресс, новое, лучшее, а теперь само давно оказалось в положении Перуна. Не подумал, что любая религия, идеология позолочены человеческим гением, отчего и привлекательны они простым, бесхитростным душам. Ставили же Толстого вровень с Буддой и Моисеем.

Антон и «Отче наш» давно забыл, а тут из какого-то казачьего упрямства поманилось заглянуть в старинную книгу — Горепекина в спешке не сожгла, и Михей тогда не все порубил. И снова трепет волнения, как и от созерцания миниатюры гениального живописца монаха допетровских времен. Творимая тысячами безвестных авторов на протяжении веков, начиная от финикийского города Библа, Библия не молодела, не старела, имеющий уши да слышит: