Вячеслав Софронов - Отрешенные люди Страница 56

Татищев, когда арестанта ввели, смотрел в окно и даже головы не повернул на доклад офицера, лишь лениво шевельнул рукой, давая понять, что тот свободен. Офицер удалился, а солдат, пристукнув прикладом, застыл у входной двери. Ванька повел головой назад, прикидывая, удастся ли ему справиться с часовым, а потом кинуться во двор. Но... даже если и удастся, то там сдвоенный пост у ворот, высокий забор, который не вдруг одолеешь, подстрелят, пока перелезешь. А рисковать жизнью не хотелось. Он надеялся вывернуться и теперь понимал, насколько интересны и важны его сведения для Татищева.

- Явился, голубчик? - повернул тот голову. - Будешь теперь говорить? Понял, что я шутить с тобой не намерен?

- Буду, ваше сиятельство, - поклонился поспешно Каин. - Я и давеча не запирался, все порассказывал, как есть.

- Все, как есть? А ну, - кивнул секретарю, - может, я запамятовал чего, прочти-ка ему, чего он там плел...

Секретарь тут же выхватил исписанный лист бумаги из общей стопки, поднес его к носу и принялся быстро, смешно поводя хрящеватым носом, читать:

-- По первому пункту схваченный для учинения допроса о солдатской девке Ирине Зевакиной, похищенной им, Иван, сын Осипов, по прозванию Каинов, показал, - секретарь закашлялся, поднес ко рту платок, унял кашель, бросил быстрый извиняющийся взгляд на Татищева, который тут же сморщился, вновь уставился в окно, и продолжил:

- ...по первому пункту, он, Иван Осипов, отвечал, мол, - лицо секретаря скривилось в усмешке, и он голосом выделил записанное, - ни пунктов, ни фунтов, ни весу, ни походу не знаю и вины никакой за собой не признаю. Но после дачи ему тридцати плетей сообщил следующее...

- Хватит, - остановил его Татищев. - Опять начнешь мне тут плести про пункты и фунты или добром говорить станешь? А то я сейчас... - он сухо щелкнул пальцами, но Ванька изобразил на лице испуг и, замотав головой, запричитал:

- Что вы, ваше сиятельство, не надо плетей, незачем, я мужик понятливый, спрашивайте обо всем, как Бог свят, расскажу...

- То-то же, - смягчился Татищев, - и "слово и дело" кричать больше не станешь, попусту время у меня отнимать?

- Ни в коем разе, не буду...

-- Смотри у меня. Хорошо. Как ты первый раз в воровскую шайку попал, то нам известно. Рассказывай не спеша, чтоб записать все возможно было, что делал и какое еще воровство свершил, когда тебя к твоему хозяину доставили. Запамятовал... как его...

- Филатьев, - услужливо подсказал Ванька. - Да я, вроде как, сказывал уже...

- Начинай сызнова. Хочу проверить: врешь ли ты или правду сказать хочешь. Сказывай. Пусть все твои похождения записаны будут, как есть...

- Слушаюсь, ваше сиятельство. А водички нельзя ли попить, а то в глотке дерет. Прикажите подать.

Ваньке принесли ковш холодной воды. И он, хлебнув из него, поставил ковш на лавку, у стены, и начал рассказывать о событиях многолетней давности, подобострастно глядя в лицо Татищеву, который вновь уставился в окно, показывая, насколько ему безразличен рассказ. На самом деле ухо его чутко улавливало все имена, называемые Ванькой, и оставляло их в памяти. И еще... еще Алексея Даниловича не покидала мысль, которую он хотел проверить, слушая давние воровские похождения этого, далеко не раскаявшегося, вора.

- Вот как привели меня обратно, на двор господина моего, торгового человека Филатьева, то велел он меня к столбу посреди двора приковать на цепь, - начал неторопливо Иван, - а надо вам сказать, что к той же самой цепи, только другим концом был прикован и медведь ручной...

... Да, на другом конце цепи у Филатьева сидел годовалый пестун, по кличке Потапыч. Росту он был не очень большого, добродушен, игрив, мяса сырого ему почти не давали, опасались, что проснется звериная кровь, и никто особо из дворовых людей Потапыча не боялся, бесстрашно проходя мимо него. Но одно дело - идти мимо прикованного прочно медведя, а другое - самому быть прикованным нос к носу со зверем.

Попервоначалу Ванька струхнул и начал дико орать, просить прощения в содеянном, но хозяин ушел в дом, не желая слушать его излияний, и он замолк, решив покориться судьбе. К вечеру, когда двор почти опустел, все работные люди разошлись по своим закуткам и Ванька остался один на один с медведем, стало особо страшно. Он представил, как тот прокусывает острыми клыками ему шею, раздирает когтями живот, и ...заплакал. Даже не то, что заплакал, а слезы потекли, полились, ничем не сдерживаемые, забило комком сжатого воздуха горло, нос, и он принялся негромко всхлипывать, жалея сам себя и свою загубленную жизнь.

Тогда он решил помолиться своему ангелу-хранителю, пообещать ему, что, коль тот поможет, спасет его, не даст умереть от звериных лап, то он начнет новую жизнь, бросит воровство, забудет о клятве, что дал этой ночью под Каменным мостом, попросит хозяина, чтобы тот отправил его обратно в деревню и дал разрешение жениться... Дальше этого, женитьбы, воображение ванькино ничего ему не подсказывало. Он представил кучу детей, себя, идущим в лаптях по рыхлой земле вслед за плугом, душную избу, печку, полати, закопченный потолок... Нет, думать об этом не хотелось, и тогда он стал представлять, как еще может повернуться его судьба, в какую сторону заведет его.

Вот если бы освободиться от цепей, убежать в город, тогда... Он вспомнил, как Шип сказал, что будет ждать его нынче под мостом, обещал научить, как быстро добывать деньги, познакомить с другими такими же ворами... Если честно, то Ванька совсем не собирался долго подчиняться низкорослому атаману и думал, что сам бы смог со временем стать на его место и успешно заправлять шайкой.

Вдруг Потапыч, что спал до этого, вольготно растянувшийся на земле, прикрывая нос лапой от назойливых мух, проснулся, сел и негромко заворчал, уставясь маленькими черными глазками на Ивана. Тот напрягся, глянул по сторонам, рассчитывая, кого бы позвать на помощь, коль медведь навалится на него. Но поблизости никого не было, а кричать стыдно, засмеют потом. Потапыч неожиданно легко вскочил на лапы, по-собачьи отряхнулся, мотая холкой, выгоняя из шерсти набившиеся катыши, пыль, и сделал несколько шагов в сторону человека, словно увидел его в первый раз. До этого он не проявлял особого интереса к Ивану, сытно накормленный с утра прислугой, пребывал в благодушном, полусонном настроении, а потом и вовсе уснул. Теперь, на голодный желудок, Иван почему-то весьма заинтересовал его, и он, сделав несколько шагов, остановился, смешно наклонил голову, начал втягивать носом воздух.

- Чего нюхаешь? Чего? Костлявый я, - Иван вскочил и отбежал настолько, насколько позволяла надетая на пояс цепь. Он увидел лежащие вдоль забора здоровые жердины, приготовленные для оглоблей или еще чего, но до них было не дотянуться. Оставался один выход: бегать вокруг столба, если Потапыч попробует поиграть с ним или... кто его знает, что на уме у медведя. А тот все тянул и тянул нос к человеку, вдыхая незнакомый запах, и сделал еще несколько шагов по направлению к нему.

- Куды ты?! Куды?! - Ванька сделал при этом несколько шагов назад, пытаясь сохранить расстояние меж ними. - Забыл, как кормил тебя, Потапыч? Ну, чего ты? Хороший, хороший, - пытался ласково разговаривать он с медведем.

В это время на крыльцо вышел хозяин Филатьев и, видя, как Ванька разговаривает с медведем, нарочно громко захохотал, уперев кулаки в бока. Вслед за ним вышли из дома еще несколько человек дворовых, которые, желая сделать хозяину приятное, принялись хохотать и тыкать в ванькину сторону пальцами.

- Гляди, полные штаны, поди, наложил...

- Это тебе не ночью по хозяйским сундукам шарить...

- Посидит на цепи, наберется ума.

Ни один из них даже не подумал заступиться за него, Ивана, не попросил хозяина, чтоб сменил гнев на милость. Хорошо, хоть слезы его не заметили, а то бы...

Насмеявшись вдоволь, хозяин, лениво позевывая, ушел обратно в дом, разошлись и дворовые. Начало смеркаться, и Иван опять остался один на один с медведем на всю ночь, не представляя себе, как он будет спать, если рядом с ним будет зверь. Какой уж тут сон. Но Потапыч, которому в это самое время вынесли полную миску каши, забыл о существовании прикованного возле него человека и, добродушно урча, уминал угощение, а наевшись, облизал лапы и вновь завалился спать. У Ваньки чуть полегчало на душе. На то, что его самого будут кормить, он и не рассчитывал, зная скаредность и прижимистость Филатьева. Тот старался выгадать даже на самом малом и сроду не выбрасывал сношенную до дыр обувь, а отдавал собственному сапожнику, что нашивал чуть ли не впритык заплатки, перетягивал старую обувку на колодках. Иван сел к столбу, прислонившись спиной к теплому, нагретому за день дереву, задремал незаметно для себя. Разбудило его чье-то прикосновение, он дернулся, открыл глаза, ожидая увидеть перед собой медвежью морду, но то была дворовая Аксинья, что держала в протянутой руке миску с кашей, в середину которой была воткнута деревянная ложка, на земле стояла кружка с водой.