Вячеслав Софронов - Отрешенные люди Страница 55

- Вот ты где, - зловеще проговорил тот и завернул руку Ваньке за спину, - а хозяин думает-гадает, кто это ночью у него сундук взломал. Велел тебя покликать, а тебя и нет. Эх, ты, дурень ты, Ванька, был, да им, видать, и останешься. Айда-ка домой...

- Отпусти, Кузьма, отблагодарю, - попробовал вырваться от него Иван, но это ни к чему не привело. Он со злости пнул истопника, но не попал, а Кузьма так завернул ему руку, что невыносимая боль лишила его всякого сопротивления.

- Не нужны мне твои благодарности, - захохотал Кузьма, - а вот хозяин меня точно отблагодарит и наградит, когда тебя к нему доставлю.

Сбежались люди, с любопытством наблюдая за происходящим, Кузьма поспешил объяснить, какого вора он поймал, и несколько человек вызвались помочь ему и проводить до хозяйского дома.

- Сколь веревочке ни виться, а конец и ей бывает, - с гадкой ухмылкой встретил на пороге своего дома Ваньку с плетью в руке сам Филатьев и велел приковать его на цепь к столбу посреди ограды.

3.

...Ванька тоскливо глянул в зарешеченное оконце, на некоторое время отвлекшись от воспоминаний. Прошелся, согнув голову, по темному, сырому погребу, точнее, не прошелся, а потоптался, поскольку всего-то можно было сделать в длину два шага от двери до стены и столько же обратно. Ничто в нем не желало мириться с темницей, с неволей.

- Убегу! Все одно убегу! - стиснув зубы, шептал он, - И раньше случалось в узилище попадать, а все одно выпутывался. А тут, когда меня вся Москва знает, все у меня куплены, одним узелком завязаны, закручены, то, глядишь, найдется добрый человек, кому Ванька Каин понадобится, пригодится. Ан нет, то... всех, как есть, выдам, на чистую воду выведу, скрывать ничегошеньки не стану, не смолчу...

Да, друзья словно забыли о нем, никто не приносил обязательных, во время прежних его заключений, калачей, булок, иных съестных припасов, в которых он непременно находил или ключ от замка, или пилку по железу. Забыли, забыли друзья о нем... Иные мыкают где-то в Сибири горькую долю колодников, иные сбежали из Москвы, а остальные попросту затаились, попрятались, боятся и стука случайного. Выдал он почти всех близких и знакомых, что участвовали с ним в воровских делах, ночных грабежах, пирушках да застольях, когда по недельке, а бывало и по месяцу. А так им и надо! Пущай не воруют! Не хотели его, Ваньку Каина, за главного воровского атамана на всей Москве почитать, то пущай себе теперича локти кусают, жилы рвут, на стенку башкой кидаются, в проклятиях о нем вспоминают. Пускай!!!

Долго его будут помнить, ох, как долго. Не забудут имени Ваньки Каина, для которого ни замков, ни дверей закрытых не было, все, что хотел, душа желала, исполнил, поимел. Он, человек рода темного, крепостного, жил не хуже графа или князя какого, а в иной день и поболе имел, когда удача подфартит да сам не зазеваешься, своего не упустишь. Какие одежды носил! Пиры закатывал! Кабаки на неделю под него закрывали, шайку их с дружками да с бабами угощали, чествовали. А не хватало денег или там кушаний каких особых, отправлял записочку к ближнему купчине, и отпускались товары, несли деньги на подносах без счета, без записи. Какого князя еще на Москве так встречали-привечали, баловали?

Именно князь воровской был Ванька Каин, и второго такого сроду не было и долго еще не будет. Говорили ему, что прозвание у него чудное, недоброе. Он поначалу тоже так думал, голову в плечи втягивал, когда слышал от кого: "Каин, Ванька Каин..." А потом ничего. Привык. Гордиться своим прозванием даже начал. А как же?! Все уважали, почитали, одного имени дажесь боялись, вздрагивали, богатеи лавки без шума лишнего открывали, стоило лишь ему себя назвать да зыркнуть сердито, губу закусить. Полицмейстера так не боялись, как его. Иные купцы так и вовсе с Москвы посъезжали, в дальние края убрались, дома кинули. А потому как знали: коль Ваньку Каина обидели, то он им не простит, не спустит, возьмет с них за обиду свою втрое, вчетверо, до последней капельки выжмет, высосет. А как иначе? Иначе у русского народа не бывает: или удавят от любви по нечаянности, или свой лоб об пол до крови разобьют перед человеком уважаемым. Третьего не дано, и быть на свете не может. На то он и Каин, чтоб уважали, слушали...

А прозвание к нему от хозяина бывшего, Филатьева, пристало, приклеилось. Он тогда самый что ни на есть первый назвал его Каином. Орал, кричал, ногами топал, когда Ваньку в дом истопник Кузьма приволок, словно щенка нашкодившего, да к ногам хозяина и кинул, руки свои обтер, как после чего протухлого, весь сморщился, скривился.

Дружки-приятели поперву пробовали намекнуть ему, Ваньке, мол, прозвание у тебя дурняком отдает, обидливое, непутевое. Каин брата своего убил, предал да на весь мир тем и известен стал, прославился. Нет, Ванька им возражал, то Иуда предал учителя своего, а потому проклят навек, имя его суть предательство есть. А на Руси "каинами" иных людей зовут, озорников, проказников, кому законы не писаны, улицы не меряны, все им нипочем: и гора не высока, и речка не глубока, и смерть не страшна...

Ванька широко потянулся, но тут же уперся руками в потолок, отдернул руки от осклизлых бревен, выругался. Неужели никто не поможет? Почему все позабыли? Почему? Он кинулся к толстенной неструганной двери, забарабанил кулаками так, что песок посыпался в расщелины меж бревен.

- Чего дуришь-то? - послышался голос часового. - Я те подурю! Вот сообщу по начальству, всыплют плетей по первое число.

- Братец, открой, - взмолился Ванька, - сил моих нет тут в сырости сидеть. Пропаду ведь этак...

- А как девок чужих красть, то была сила? Чего молчишь?

- Да не крал я ее. По доброй воле со мной пошла. Правду говорю, браток. Открой дверь, хоть на солнышко глянуть.

- Сбежишь ведь, поди, а мне отвечай. Запорют за вора никудышного.

- Куда бежать-то? Куда?

- Сумневаюсь я насчет тебя. Всякие страсти про тебя сказывают, мол, дурной ты человек, своих выдавал.

- Да мало ли кто чего болтает. Всем, что ли, верить. А ко мне, случаем, никто не захаживал? - Ванька долго ждал ответа, но часовой молчал.

Потом послышался звук вставляемого в замок ключа, скрежетание металла, и дверь чуть-чуть приоткрылась, на пороге показался солдат, уже в годах, одетый в зеленый кафтан, с ружьем в руках.

- Угадал, приходила к тебе деваха одна, - сообщил он. - Добрая деваха. Не та ли, что с тобой от отца сбегла?

- Может, и та... Я почем знаю. Какая она из себя?

- Да обыкновенная. Какая... зубы белые, щеки румяные. Просила передать тебе кой-чего...

- Так давай, - ринулся было вперед Иван.

- Не велено давать, - выставил вперед дуло ружья постовой, - охлонись, осади назад. Иван отошел назад, в бессилье заскрежетал зубами.

- Хоть на словах скажи, чего она там принесла.

- Как чего? - смешно наморщил лоб солдат, - гостинцев, чего ж еще. Да вина добрый жбанчик. - Он словно издевался над арестантом, дразнил его, судя по всему, ему нравилось наблюдать за его муками. - Ладно, так и быть, дам тебе винца глотнуть. Ты, сказывают, песни складно слагаешь. Споешь песенку свою? А то мне жуть как скучно тут одному на часах околачиваться. - Он, видимо, уже успел приложиться к жбану, что был принесен для заключенного неведомой девахой, впрочем, Иван догадывался, кто это мог быть, а потому сердце его забилось учащенно, вспотели ладони, как это обычно бывало с ним, когда намечалась малейшая возможность для побега (а сколько их было!). Теперь он неожиданно поверил, что удастся уйти и на сей раз из этого сырого поганого погреба, где его держали уже более месяца.

- Спою тебе песню, спою, только гостинцы давай, - согласился Иван и протянул руку к солдату.

- Так и быть, угощу, - просунул тот в щель округлый деревянный жбанчик и корзинку, накрытую чистой тряпицей.

- Благодарствую, брат, - Иван почти выхватил у него из рук жбан и корзинку, отошел в глубь погреба, встряхнул жбан, по звуку понял, что тот почти полон, приоткрыл холст на корзинке, увидел большой, покрытый свежей румяной корочкой пирог с отщипнутым краешком. Видать, солдатик успел попробовать, но это не беда. Главное, что не разломил пирог, а что внутри может находиться, Иван догадывался.

- Спрячь все, - дернулся вдруг часовой, - начальство идет, - и торопливо захлопнул дверь в погреб.

Иван прислушался... Снаружи послышались голоса, замок опять щелкнул, и он едва успел засунуть в темный угол жбанчик и корзинку, как в дверь просунулась голова дежурного офицера, что обычно отводил его на допросы.

- Эй, - крикнул он гнусаво, - сбирайся на разговор к его светлости, видеть тебя желает.

Офицер, в сопровождении все того же солдата, старательно вышагивающего сзади и от усердия пристукивающего по половицам Сыскной канцелярии каблуками тяжелых сапог, ввел Ваньку в большую светлую комнату. Там в переднем углу висел портрет императрицы Елизаветы Петровны, на столике, сбоку, стояло судейское зерцало со сводом российских законов, а прямо, под портретом государыни, стоял стол на резных ножках с огромным количеством ящичков, затейливой резьбой и медными, позеленевшими от времени ручками. Сбоку, за столом, сидел тощий писарь, мучимый какой-то грудной болезнью, отчего он часто кашлял и прикладывал платок ко рту. Перед ним лежали большие белые листы бумаги, стоял чернильный прибор, роговой стаканчик с зачищенными гусиными перьями. Худое лицо писаря выражало небывалый интерес к персоне Ваньки Каина, что того немало забавляло, и он на предыдущих допросах проговаривал некоторые свои ответы, повернувшись прямо к писарю, словно тот был здесь специально, чтоб подробнее записать обо всем произошедшем с ним, Каином. За столом, под самым портретом государыни, чуть откинувшись в старом протертом от давности кожаном кресле, скрестив руки на груди, восседал, иначе не скажешь, именно восседал, как орел на горной вершине, сам генерал-полицмейстер российский - Алексей Данилович Татищев. У него был крючковатый, хищно загнутый книзу нос, близко посаженые глаза, высокий лоб, с отчетливо просматривающейся сеткой морщин, запавшие щеки бледного цвета и массивный тяжеловесный подбородок, который он имел привычку во время разговора поглаживать тонкими длинными пальцами, украшенными несколькими золотыми кольцами, цена которым, по подсчетам Ваньки, была не очень и большая.