Василий Ключевский - Полный курс русской истории: в одной книге Страница 60

И взяли под стражу тех, кто был в гриднице, и под стражей пошли они в свои дворы, и в ту же ночь начали собираться с женами и детьми к отъезду в Москву, поклажу легкую взяв с собою, а остальное все бросили и поехали вскоре с плачем и рыданиями многими. И еще поехали жены тех, кто был посажен в Новгороде. И всего было взято триста псковских семей.

И так прошла слава псковская!

После этого великий князь начал раздавать боярам деревни сведенных псковичей и посадил наместников в Пскове: Григория Федоровича и Ивана Андреевича Челядниных, а дьяком назначил Мисюря Мунехина, а другим дьяком ямским Андрея Волосатого, и двенадцать городничих, и московских старост двенадцать, и двенадцать псковских, и деревни им дал, и велел им в суде сидеть с наместниками и их тиунами, хранить закон. А у наместников, и их тиунов, и у дьяков великого князя правда их, крестное целование, взлетела на небо, а кривда начала ходить в них; и были несправедливы к псковичам, а псковичи, бедные, не знали правосудия московского. И дал великий князь псковичам свою жалованную грамоту, и послал великий князь своих наместников по псковским городам, и велел им приводить жителей к крестному целованию. И начали наместники в псковских городах жителей притеснять.

И послал великий князь в Москву Петра Яковлевича Захарьина поздравить всю Москву по случаю взятия великим князем Пскова. И послали в Псков из Москвы знатных людей, купцов, устанавливать заново пошлины, потому что в Пскове не бывало пошлин; и прислали из Москвы казенных пищальников и караульных; и определили место, где быть новому торгу – за стеной, против Лужских ворот, за рвом, на огороде Юшкова-Насохина и на огороде посадника Григория Кротова. И церковь Святой Аксиньи, в день памяти которой взял Псков, поставил великий князь на Пустой улице, на земле Ермолки Хлебникова, а потому та улица Пустой звалась, что шла меж огородов, а дворов на ней не было. И жил великий князь в Пскове четыре недели, а поехал из Пскова на второй неделе поста в понедельник, и взял с собою второй колокол, а оставил здесь тысячу детей боярских и пятьсот пищальников новгородских.

И начали наместники над псковичами чинить великие насилия, а приставы начали брать за поручительство по десять, семь и пять рублей. А если кто из псковичей скажет, что в грамоте великого князя написано, сколько им за поручительство, они того убивали и говорили: „Вот тебе, смерд, великого князя грамота“. И те наместники и их тиуны и люди выпили из псковичей много крови; иноземцы же, которые жили в Пскове, разошлись по своим землям, ибо нельзя было в Пскове жить, только одни псковичи и остались; ведь земля не расступится, а вверх не взлететь».

Московская народность в XVI столетии

В 1514 году в состав Московии вошло все Смоленское княжество со Смоленском, в 1517 – Рязанское княжество с Рязанью, в 1517–1523 гг. – княжества Черниговское и Северское. В последнем случае Москва удачно воспользовалась распрями между черниговским и северским князьями:

«…северский Шемячич выгнал своего черниговского соседа и товарища по изгнанию из его владений, а потом и сам попал в московскую тюрьму… Когда его посадили в тюрьму, на московских улицах появился блаженный с метлой в руках. На вопрос, зачем у него метла, он отвечал: „Государство не совсем еще чисто; пора вымести последний сор“».

Беда с этой метлой в нашем Российском государстве…

Под властью Москвы как-то вдруг, с необычайной легкостью, оказалась огромная территория. Московские великие князьки почувствовали, что с приростом территории они стали уже не княжеством, а настоящей страной – ничуть не хуже в их глазах, чем Литва, или Польша, или Швеция. Они больше не были князьями, они были государями, они представляли не жителей крохотного Московского княжества, а весь православный мир. Национальная идея переплелась с религиозной и политической. Государь торжествующим оком окинул свои владения и почувствовал себя настоящим самодержцем. Теперь он мог вести достойную внешнюю политику, начались «сложные дипломатические сношения с иноземными западноевропейскими государствами – Польшей и Литвой, Швецией, с орденами Тевтонским и Ливонским, с императором германским и другими». Теперь и мышиная грызня за куски княжеств перешла на более высокий уровень: речь шла о национальном интересе и войнах не между Москвой и Тверью, а между Московией и другими странами.

«Внешние отношения Москвы к иноплеменным соседям, – пишет Ключевский, – получают одинаковое общее значение для всего великорусского народа: они не разъединяли, а сближали его местные части в сознании общих интересов и опасностей и поселяли мысль, что Москва – общий сторожевой пост, откуда следят за этими интересами и опасностями, одинаково близкими и для москвича, и для тверича, для всякого русского. Внешние дела Москвы усиленно вызывали мысль о народности, о народном государстве. Эта мысль должна была положить свой отпечаток и на общественное сознание московских князей. Они вели свои дела во имя своего фамильного интереса. Но равнодушие или молчаливое сочувствие, с каким местные общества относились к московской уборке их удельных князей, открытое содействие высшего духовенства, усилия Москвы в борьбе с поработителями народа – все это придавало эгоистической работе московских собирателей земли характер народного дела, патриотического подвига, а совпадение их земельных стяжений с пределами Великороссии волей-неволей заставляло их слить свой династический интерес с народным благом, выступить борцами за веру и народность. Вобрав в состав своей удельной вотчины всю Великороссию и принужденный действовать во имя народного интереса, московский государь стал заявлять требование, что все части Русской земли должны войти в состав этой вотчины. Объединявшаяся Великороссия рождала идею народного государства, но не ставила ему пределов, которые в каждый данный момент были случайностью, раздвигаясь с успехами московского оружия и с колонизационным движением великорусского народа».

Вот откуда наше непременное желание выйти из тесных пределов своей земли и подчинить все, что только можно подчинить!

Божественная власть

Византийския принцесса (1472 год)

Нельзя сказать, чтобы новые идеи были чужды тогдашнему русскому обществу, но они были весьма затруднительны для понимания: бояре предпочитали смотреть не в перспективу, а исходя из текущих дел. А дела были таковы, что их больше интересовала не судьба только что созданного большого государства, а личные приобретения от этой новой судьбы. Тут-то и свалилась им на голову византийская принцесса Софья Палеолог.

Иван был до этой принцессы женат на простой тверской княжне Марье Борисовне. Когда она в 1467 году умерла, он решил озаботиться браком, который подобает не для московского князя, а для государя Московии, то есть на настоящей принцессе. Таковая нашлась. Это была сирота византийская, проживавшая в Риме, племянница последнего константинопольского императора Зоя Палеолог, в русской традиции получившая известность как Софья Фоминична. К моменту сватовства московского царя византийская девица уже перебила все рекорды брачного возраста, к тому же она отличалась не просто полнотой, а скорее тучностью – словом, Софья Фоминична была толста, как бочка. Ивана не остановило ни то, что Зоя уже совсем не юный ангелок, ни то, что она пугающе полна, ни то, что она живет в богопротивном Риме под боком у богопротивного папы и даже отлично чувствует себя среди богопротивных латинян. Иван выписал Зою в Москву.

«Бояре XVI в. приписывали ей все неприятные им нововведения, – сообщает Ключевский, – какие с того времени появились при московском дворе. Внимательный наблюдатель московской жизни барон Герберштейн, два раза приезжавший в Москву послом германского императора при Ивановом преемнике, наслушавшись боярских толков, замечает о Софье в своих записках, что это была женщина необыкновенно хитрая, имевшая большое влияние на великого князя, который по ее внушению сделал многое. Ее влиянию приписывали даже решимость Ивана III сбросить с себя татарское иго».

Поскольку бояре Софью ненавидели, одна эта деталь весьма показательна: следовательно, боярам это иго ничем не мешало. О, Москва! Как бы то ни было, Зою торжественно повезли в неведомый для нее и, вероятно, дикий край. Рассчитывать на более удачный брак она не могла, так что поехала со всем смирением, какое могла стерпеть, и с целым свадебным поездом, состоявшим из византийского наследства. За принцессой следовал культурный багаж, состоявший из одежд, книг и регалий власти, доставшихся ей от упомянутого последнего императора родимой Византии. Ступив на московскую землю, Софья Фоминична была потрясена царившей там дикостью, а увидав привычки царского московского двора, ужаснулась. Больше всего, однако, ее возмутило полное пренебрежение боярами к ее московскому супругу Ивану. Хотя эти бояре и боялись своего господина, но позволяли себе полное к нему неуважение – так с царями не поступают. И Софья Фоминична взялась за окультуривание и перестройку темного сознания своих новоприобретенных подданных. С собой она привезла целый штат греческих советников, которые разъясняли ей тонкости русского быта и искали способы, как бы этот быт сделать более царским.