Василий Ключевский - Полный курс русской истории: в одной книге Страница 61

«Ей нельзя отказать во влиянии на декоративную обстановку и закулисную жизнь московского двора, – с юмором пишет Ключевский, – на придворные интриги и личные отношения; но на политические дела она могла действовать только внушениями, вторившими тайным или смутным помыслам самого Ивана. Особенно понятливо могла быть воспринята мысль, что она, царевна, своим московским замужеством делает московских государей преемниками византийских императоров со всеми интересами православного Востока, какие держались за этих императоров. Потому Софья ценилась в Москве и сама себя ценила не столько как великая княгиня московская, сколько как царевна византийская. В Троицком Сергиевом монастыре хранится шелковая пелена, шитая руками этой великой княгини, которая вышила на ней и свое имя. Пелена эта вышита в 1498 г. В 26 лет замужества Софье, кажется, пора уже было забыть про свое девичество и прежнее византийское звание; однако в подписи на пелене она все еще величает себя „царевною царегородскою“, а не великой княгиней московской. И это было недаром: Софья, как царевна, пользовалась в Москве правом принимать иноземные посольства. Таким образом, брак Ивана и Софьи получал значение политической демонстрации, которою заявляли всему свету, что царевна, как наследница павшего византийского дома, перенесла его державные права в Москву как в новый Царьград, где и разделяет их со своим супругом».

Иван подпал под очарование своей византийской половины. Он и прежде понимал, что московской жизни чего-то не хватает. Теперь же он ясно увидел, что нет в городе Москвы истинного величия. Так что по совету Софьи из Рима были выписаны лучшие мастера-архитекторы, чтобы выстроить в столице новые и достойные великого царства здания. Так появились в городе Москве величественный Успенский собор, каменный царский дворец и Грановитая палата. А в Кремле Иван завел тот сложный и утомительный церемониал, который считался теперь воистину царским. Изменениям бытовым очень помогли внешние перемены: в 1480 году официально было признано окончание ордынского ига. Конечно, никуда это иго не свалилось, денежные вливания в кусочки распавшейся Орды продолжались долго после Ивана, но сам государь считал, что иго кончилось. Орда была уже не та, она не возражала, довольствуясь, однако, деньгами. Такие успешные начинания, конечно, требовали и нового языка, и новых титулов, и новых символов власти.

«В московских правительственных, особенно дипломатических, бумагах с той поры является новый, более торжественный язык, складывается пышная терминология, незнакомая московским дьякам удельных веков, – пишет Ключевский. – Между прочим, для едва воспринятых политических понятий и тенденций не замедлили подыскать подходящее выражение в новых титулах, какие появляются в актах при имени московского государя. Это целая политическая программа, характеризующая не столько действительное, сколько искомое положение.

В основу ее положены те же два представления, извлеченные московскими правительственными умами из совершавшихся событий, и оба этих представления – политические притязания: это мысль о московском государе как о национальном властителе всей Русской земли и мысль о нем как о политическом и церковном преемнике византийских императоров. Много Руси оставалось за Литвой и Польшей, и, однако, в сношениях с западными дворами, не исключая и литовского, Иван III впервые отважился показать европейскому политическому миру притязательный титул государя всея Руси, прежде употреблявшийся лишь в домашнем обиходе, в актах внутреннего управления, и в договоре 1494 г. даже заставил литовское правительство формально признать этот титул. После того как спало с Москвы татарское иго, в сношениях с неважными иностранными правителями, например с ливонским магистром, Иван III титулует себя царем всея Руси… Царями по преимуществу Древняя Русь до половины XV в. звала византийских императоров и ханов Золотой Орды, наиболее известных ей независимых властителей, и Иван III мог принять этот титул, только перестав быть данником хана. Свержение ига устраняло политическое к тому препятствие, а брак с Софьей давал на то историческое оправдание: Иван III мог теперь считать себя единственным оставшимся в мире православным и независимым государем, какими были византийские императоры, и верховным властителем Руси, бывшей под властью ордынских ханов. Усвоив эти новые пышные титулы, Иван нашел, что теперь ему не пригоже называться в правительственных актах просто по-русски Иваном, государем великим князем, а начал писаться в церковной книжной форме: „Иоанн, Божиею милостью государь всея Руси“. К этому титулу как историческое его оправдание привешивается длинный ряд географических эпитетов, обозначавших новые пределы Московского государства: „Государь всея Руси и великий князь Владимирский, и Московский, и Новгородский, и Псковский, и Тверской, и Пермский, и Югорский, и Болгарский, и иных“, т. е. земель. Почувствовав себя и по политическому могуществу, и по православному христианству, наконец, и по брачному родству преемником павшего дома византийских императоров, московский государь нашел и наглядное выражение своей династической связи с ними: с конца XV в. на его печатях появляется византийский герб – двуглавый орел».

Легенда о римлянине Прусе (1547 год)

Однако, иронизирует Ключевский, московским политикам XVI века мало было породниться с Византией, им требовалось сыскать родство и с могущественным Римом, доказуя, что род московского царя вышел от тех же предков, что и римские цезари. Сказано – сделано, тут же явилось сказание, будто бы:

«…Август, кесарь римский, обладатель всей вселенной, когда стал изнемогать, разделил вселенную между братьями и сродниками своими и брата своего Пруса посадил на берегах Вислы-реки по реку, называемую Неман, что и доныне по имени его зовется Прусской землей, а от Пруса четырнадцатое колено – великий государь Рюрик».

Так что теперь при переговорах с иностранцами московиты сразу указывали им место – не безвестного царя они послы, а самого достославного Рюриковича. Тут кстати вспомнился и киевский князь Владимир Мономах.

«Владимир Мономах был сын дочери византийского императора Константина Мономаха, – пишет Ключевский, – умершего за 50 лет с лишком до вступления своего внука на киевский стол. В московской же летописи, составленной при Грозном, повествуется, что Владимир Мономах, вокняжившись в Киеве, послал воевод своих на Царьград воевать этого самого царя греческого Константина Мономаха, который с целью прекратить войну отправил в Киев с греческим митрополитом крест из животворящего древа и царский венец со своей головы, т. е. Мономахову шапку, с сердоликовой чашей, из которой Август, царь римский, веселился, и с золотою цепью. Митрополит именем своего царя просил у князя киевского мира и любви, чтобы все православие в покое пребывало „под общею властью нашего царства и твоего великого самодержавства Великие Руси“. Владимир был венчан этим венцом и стал зваться Мономахом, боговенчанным царем Великой Руси. „Оттоле, – так заканчивается рассказ, – тем царским венцом венчаются все великие князи владимирские “. Сказание было вызвано венчанием Ивана IV на царство в 1547 г., когда были торжественно приняты и введены как во внешние сношения, так и во внутреннее управление титулы царя и самодержца, появлявшиеся при Иване III как бы в виде пробы лишь в некоторых, преимущественно дипломатических, актах. Основная мысль сказания: значение московских государей как церковно-политических преемников византийских царей основано на установленном при Владимире Мономахе совместном властительстве греческих и русских царей-самодержцев над всем православным миром. Вот почему Иван IV нашел необходимым укрепить принятие царского титула соборным письменным благословением греческих святителей со вселенским патриархом константинопольским во главе: московскому акту 1547 г. в Кремле придавали значение вселенского церковного деяния. Любопытно, что и в этот акт восточных иерархов внесено московское сказание о царском венчании Владимира Мономаха».

Само собой, никакого венчания Владимира Мономаха и в помине не было, как не было и священной реликвии – самой шапки Владимира Мономаха, принадлежавшей византийским императорам и врученной нашему Владимиру. Современные историки, иронизируя по вопросу этой шапки, предлагают просто представить себе, как византийские императоры в жаркой Византии носят на себе этот невероятно теплый и тяжелый головной убор, отороченный соболиным мехом. Тут уж даже полное бритье головы по мусульманскому обычаю не спасло бы от кожных неприятностей. Впрочем, не в шапке дело, шапка всего лишь символ. А вот идея, которая все больше набирала обороты и пухла на глазах от собственной значимости, лучше всего оказалась выраженной псковским монахом Филофеем, который попросту связал все вышеизложенное и объявил своему государю, «что все христианские царства сошлись в одном его царстве, что во всей поднебесной один он православный государь, что Москва – Третий и последний Рим».