Николай Богомолов - Вокруг «Серебряного века» Страница 66

И так продолжалось до февраля, когда дома у Сологуба произошло какое-то не очень понятное для нас столкновение, так описанное Зиновьевой-Аннибал: «Уехали в 11 И к Сологубу. Тот читал конец „Мелкого Беса“ (слабо и неважно, т. е. не насущный хлеб) — до 4-х утра. А после 4-х, до 5 И объяснение с В<ячеслав>ом, очень бурное и, увы, в результате которого Сологуб явился мне таким бедненьким, бьющимся о свои грани и о свое ненапитанное тщеславие зверьком. Все-таки всеми правдами и неправдами помирила их. А вышло все из-за чертей сплетень и наускиваний, чертей, так обильно обитающих в литерат<урном> болоте. Только В<ячесла>в до сих пор не принюхался еще к этому болотному душку и разгуливает невинным обормотом. Хотел В<ячесла>в сделать „доброе“ Сологубу, а тот „увидел“ себе обиду и оскорбление. Смешно и глупо. Ну, пока еще все устроилось, но, увы, мы оба потеряли истинное уважение к нему и к тому же убедились, что обманывали себя наивно в его чувствах якобы дружбы и любви к нам» (С. 167).

Видимо, эти личные мотивы (то ли зависть, по предположению Д. В. Философова, зафиксированному Зиновьевой-Аннибал, то ли что-то другое) создали атмосферу решительной недружелюбности, продолжавшейся весь февраль и весь март, когда Сологуб даже обвиняется в весьма серьезных грехах: «После 12 поехали к Сологубу. Какая-то удручительная и мрачно бесовская атмосфера. Читал сказку, т. е. рассказ с бесовскими штучками <Имеется в виду рассказ „Тела и душа“>. Ловко, но скверно. И публика очень подозрительная: какие-то плохие поэты сатанинского пошиба» (С. 178), — а потом общение решительно уменьшается. Правда, Сологуб еще читает стихи на «среде» 12 апреля, 7 мая Иванов присутствует на вечере у него дома — но этим встречи, кажется, и ограничиваются до лета.

Первым решается пойти на мировую Сологуб. 26 мая он пишет и в самом начале июня посылает Иванову стихотворение, о котором адресат записал в дневнике 2 июня довольно широко известное суждение: «Неожиданное письмо от Сологуба, опять полное какой-то двоящейся любви-ненависти, с красивыми стихами на имя „Вячеслав“. Какая-нибудь новая попытка колдовства. Игра в загадки, за которой таится нечто, глубоко им переживаемое»[426]. Долгое время остававшееся неопубликованным стихотворение Сологуба «Что звенит?..» — действительно похоже на «игру в загадки», одновременно указывая читателям на разные дешифрующие тексты. Очевидны здесь отсылки к «Слову о полку Игореве»: начало и строка «Все взяла заря ключи» перекликаются со «Что мне шумит, / Что мне звенит / Так задолго рано перед зарею?» (пер. В. А. Жуковского) или «Что шумит-звенит перед зарею?» в варианте Аполлона Майкова; имя «Вячеслав» вписывается в ряд схожих княжеских имен, постоянно упоминаемых в «Слове», и так далее (таких параллелей можно подобрать еще далеко не одну, важно только понять, по какому источнику Сологуб преимущественно знакомился со «Словом»). С другой стороны, автор стихотворения актуализует смыслы, важные для самого Иванова и связанные с произведениями его самого и Зиновьевой-Аннибал. Строки: «Цепь сковать / Из рассыпанных колец», кажется, впрямую не соотносятся с какими-либо текстами адресата стихотворения и его жены, но намекают на них: пьеса Зиновьевой-Аннибал «Кольца» была в библиотеке Сологуба со знаменательной надписью автора: «Глубокому ведуну, совершенному поэту Федору Сологубу»[427]. В этой драме кольца отнюдь не сковываются в цепь, но то связанные, то разрозненные постоянно присутствуют в тесной связи с фразой «Ты имеешь ключи от моей жизни»[428] и зарей (ср. у Сологуба: «Все взяла заря ключи»). Но и в стихотворении Иванова «Гиппа» из «Кормчих звезд» колыбель Диониса, которую Гиппа несет на голове, оказывается увита «кольцами змей» (эти два слова повторяются трижды в первых четырех строфах, которые произносит героиня, а следующие за этим слова Хора звучат так:

Трепет бежит в жилах Земли родимой;           Взвились орлы; вспухли валы;Ропщут дубы; с эхом играют громы;           Солнце светлей; звучней ключи[429].

Ширь и высь, ключи, звон и переклик в этой строфе отчетливы. Но не менее существенно, что стихотворение Иванова заканчивается словами: «Бог окрыляет вещий путь». То же самое прилагательное дважды повторится и у Сологуба, один раз в виде вопроса — «вещий?», второй — в ответственных строках из завершающей долгой фразы: «В сочетаньи вещих снов <…> Льется имя Вячеслав».

Иванов, однако, в ответе избрал иной путь постижения этого стихотворения, актуализировав противопоставление день / ночь и тем самым солнечный свет / сумерки. Подхватывая сологубовские вопросы: «Вящий? вещий?» — он утверждает неизбежную победу Солнца, столь ненавистного «Божидару, нарекшемуся Солнцегубителем», как гласит подзаголовок его ответа, чем дает возможность Сологубу построить логически последовательный ответ. Действительно: победа Солнца и Солнцебога у Иванова оказывается не вечной, и собеседник язвительно отвечает Иванову: «Смеясь на твой призыв, Альдонса / Руно косматое стрижет», то есть элементарной жизни, пропахшей «духом козлиным», вполне хватает на то, чтобы обратить «жертву Солнцебога» в заботливо и деловито состриженное руно, отнюдь не золотое.

Напомним, что в отзыве о рассказе «Чудо отрока Лина» (или «Отрок Лин») Зиновьева-Аннибал так передала его содержание: «Рассказ блистательно оправдал жестокого „Змея-Дракона“, Солнце, распаляющего кровь убийц на убийство и ………… ярким зноем мертвых убитых» (С. 158). Достаточно непредвзято прочитать этот рассказ Сологуба, чтобы понять: ни малейшего оправдания «Змея-Дракона» в нем нет, совсем наоборот. Именно Солнце лишает римских воинов рассудка, и, желая спастись от нового столкновения с ним, они погибают.

Колдовство Сологуба оказалось, как кажется, сильнее «апотропея» Иванова.

Но в общем период с осени 1906 года и довольно на долгое время оказался хотя и не слишком дружественным, но все-таки и не омраченным сколько-нибудь заметной враждой. Даже полемика вокруг «мистического анархизма», где Сологуб выступил противником Иванова и Чулкова, не стала пунктом расхождения. Различные свидетельства регулярно фиксируют встречи то на собраниях у Сологуба, то на субботах театра Коммиссаржевской, то в самом этом театре на репетициях, — петербургский артистический круг предоставлял немало возможностей для таких встреч.

Скажем, выяснение отношений Иванова с Яковом Годиным, автором статьи «Оргиасты», происходило именно на вечере у Сологуба[430], в другой раз Иванов читал там сонеты из «Золотых завес»[431], наперебой с Сологубом он произносил эротические стихи у Блока после чтения «Незнакомки»[432], однако все это были, кажется, лишь эпизоды. Во всяком случае, свидетельств присутствия Сологуба на Башне с осени 1906 по осень 1908 года нам найти не удалось. Вместе с тем и вообще следует отметить, что «средовая» и вообще «башенная» активность в этот период резко уменьшилась: осень 1906 года была занята бурным выяснением отношений между Ивановыми и С. М. Городецким (за это время состоялись две «среды», на которых Сологуба не было), потом тяжело заболела Зиновьева-Аннибал, следом за этим начался период М. В. Сабашниковой, затем Ивановы уехали в Загорье, где умерла Зиновьева-Аннибал (существенно, что Сологуба на похоронах не было), — одним словом, насколько мы знаем, до осени 1908 года Сологуб на Башне не бывал.

К этому моменту относится одна история, заслуживающая, пожалуй, некоторого внимания. 9 апреля 1907 Иванов пишет Сологубу: «Присовокупляю благодарность за присылку „Кораблей“»[433]. Этот сборник был издан в пользу Н. Е. Пояркова, страдавшего от тяжкой болезни, но нас в данном случае интересует не столько сам Поярков, сколько отношение к нему двух мэтров. Дело в том, что Поярков познакомился и сдружился с Ивановым еще весной — летом 1903 года, когда последний читал в Париже свои знаменитые лекции, а Поярков был кем-то вроде секретаря у М. М. Ковалевского. Осенью 1903 года он пишет Ивановым довольно пространные и информативные письма в Женеву[434], а во время их приезда в Москву весной — летом 1904-го становится постоянным спутником. «Братишка Поярков» называет его Зиновьева-Аннибал (С. 105). По замечанию публикаторов писем Пояркова к Блоку, «…ивановская „башня“ была петербургским центром подбора авторов для благотворительного сборника»[435]. Такое общее впечатление подтверждается и перепиской. 19 сентября 1906 Поярков пишет Иванову: «Редактором Петер<бургского> отдела будете вы, дорогой Вячеслав Иванович. Пригласите Сологуба»[436]. В декабре 1906 года, когда Иванов приезжает участвовать в жюри конкурса «Золотого руна», он навещает больного поэта, и Поярков пишет ему признательное письмо, относящееся к изданию сборника, с приглашением зайти еще раз[437]. И тем не менее экземпляры книги получает и распространяет не Иванов, а Сологуб. Почему это случилось, мы не знаем, но факт остается фактом: 13 апреля 1907 Поярков спрашивает Блока: «В П<етербурге> ли Вячесл<ав> Иванович? Он почему-то перестал писать мне»[438]. 23 мая эта жалоба повторяется в его письме к Зиновьевой-Аннибал: «Вяч. Ив. теперь гордец, и я боюсь ему писать, хотя прошу передать тихий задушевный привет от старого друга»[439]. И далее младший поэт оказывается словно вычеркнут из жизни старшего, тогда как Сологуб по крайней мере еще некоторое время поддерживает с ним отношения.