Николай Богомолов - Вокруг «Серебряного века» Страница 67

К этому моменту относится одна история, заслуживающая, пожалуй, некоторого внимания. 9 апреля 1907 Иванов пишет Сологубу: «Присовокупляю благодарность за присылку „Кораблей“»[433]. Этот сборник был издан в пользу Н. Е. Пояркова, страдавшего от тяжкой болезни, но нас в данном случае интересует не столько сам Поярков, сколько отношение к нему двух мэтров. Дело в том, что Поярков познакомился и сдружился с Ивановым еще весной — летом 1903 года, когда последний читал в Париже свои знаменитые лекции, а Поярков был кем-то вроде секретаря у М. М. Ковалевского. Осенью 1903 года он пишет Ивановым довольно пространные и информативные письма в Женеву[434], а во время их приезда в Москву весной — летом 1904-го становится постоянным спутником. «Братишка Поярков» называет его Зиновьева-Аннибал (С. 105). По замечанию публикаторов писем Пояркова к Блоку, «…ивановская „башня“ была петербургским центром подбора авторов для благотворительного сборника»[435]. Такое общее впечатление подтверждается и перепиской. 19 сентября 1906 Поярков пишет Иванову: «Редактором Петер<бургского> отдела будете вы, дорогой Вячеслав Иванович. Пригласите Сологуба»[436]. В декабре 1906 года, когда Иванов приезжает участвовать в жюри конкурса «Золотого руна», он навещает больного поэта, и Поярков пишет ему признательное письмо, относящееся к изданию сборника, с приглашением зайти еще раз[437]. И тем не менее экземпляры книги получает и распространяет не Иванов, а Сологуб. Почему это случилось, мы не знаем, но факт остается фактом: 13 апреля 1907 Поярков спрашивает Блока: «В П<етербурге> ли Вячесл<ав> Иванович? Он почему-то перестал писать мне»[438]. 23 мая эта жалоба повторяется в его письме к Зиновьевой-Аннибал: «Вяч. Ив. теперь гордец, и я боюсь ему писать, хотя прошу передать тихий задушевный привет от старого друга»[439]. И далее младший поэт оказывается словно вычеркнут из жизни старшего, тогда как Сологуб по крайней мере еще некоторое время поддерживает с ним отношения.

Возвращаемся, однако, в 1908 год. С конца октября этого года началась новая эпоха в отношениях Иванова и Сологуба. 29 октября Иванов приглашает Сологуба и Чеботаревскую к себе[440], и 30 октября 1908 года они присутствовали на первой после двухгодичного перерыва «среде», и В. К. Шварсалон оставила об этом ранее неизвестную запись:

«Вечер начался в десятом часу и кончался <так!> в 3.

Оживление было умеренное и поддерживалось все время на одинаковой высоте.

После ободрения чаем А. Ремизова, свои de la <?> soirée, прибыли в скором расстоянии друг от друга художники. Рассматривались новоделанные башенные комнаты, которые получили одобрение и admiration художников. После этого, во время чтения Ремизова, прибыла шумно, но скромно, Иван Странник, которая в течение вечера, казалось, стремилась задобрить литераторов и возбудить внимание, но оставалась далеко от центра.

В последний антракт вошли Соллогуб <так!>, снежный и матовый старичек, кажущийся молодым, Настя (Ан. Чеботаревская) и Щеголева.

Подавалось на подносах чай и вино. После чтения Ремизова пился чай за столом и вокруг.

„Левушка“ Б<акст> был оживлен и болтлив: принимал Мих. — Анж. за Рафаэля <так!>.

Сережа <Городецкий>, как обыденно, шутлив и весел à parts’ами.

Соллогуб снежный и матовый старичек, кажущийся, как всегда, молодым, с блестящими глазами и большим лбом, был молчалив.

Бенуа очень благосклонен и интересен.

Ремезов <так!> [определен] развеселившимся и остроумным.

Ренуво <В.Ф. Нувель> — charmant.

Сюнерберг сдержанно молчалив с тремя умными фразами и видом наблюдателя.

Сомов романтичен, с красивыми глазами

etc.»[441]

Характерно и то, что совсем недавно образовавшаяся пара приглашается на сравнительно интимное собрание (присутствовало всего 15 человек, преимущественно ближайшие друзья Иванова), и то, что в «отчете» о собрании Шварсалон дважды повторяет описание Сологуба, и то, что, насколько мы себе можем представить, именно с этого вечера начинается новый этап близкого общения двух писателей: 7 ноября Сологуб приглашает Иванова к себе на вечер следующего дня, 26 ноября Сологуб с Чеботаревской снова присутствуют на «среде»[442]. Но события, начинающиеся с этого времени, должны стать предметом другого специального исследования.

К истории «Ключей тайн»[*]

Памяти Александра Павловича Чудакова

Первый номер «Весов» открывался тремя манифестационными материалами: редакционным предисловием «К читателям» на двух страницах, особо выделенных пагинацией римскими цифрами, статьей В. Брюсова «Ключи тайн» и статьей К. Бальмонта «Поэзия Оскара Уайльда».

Первое из них[444], формально будучи краткой редакционной программой, тем не менее обозначало основные ориентиры начинающегося журнала как в области типологии европейской прессы, так и в сфере ценностных ориентиров. Однако на большее оно и не претендовало. Две же последующие статьи не только давали развернутые эстетические концепции двух ведущих на то время поэтов русского символизма, но и отражали различные тенденции в их понимании «нового искусства». Оставляя в стороне статью, основанную на выступлении Бальмонта в Литературно-Художественном кружке 18 ноября 1903 года[445], сосредоточимся на статье Брюсова, без анализа или хотя бы упоминания которой не обходится ни один разговор о литературной позиции нового журнала и об эстетике символизма.

В свое время О. А. Клинг ввел в научный оборот письмо Брюсова к С. П. Дягилеву, где говорилось: «Разобрав здесь свои рукописи, я сообразил окончательно, что в начале марта, числа около 5–7, мне можно будет Вам доставить первую главу моего исследования о искусстве. <…> Главы, конечно, совершенно самостоятельны. Всех их предполагается четыре: первая посвящена критике существующих теорий, вторая — моим взглядам на сущность искусства как особой формы познания мира, третья — формам и четвертая — школам искусства. Все исследование я думаю назвать „Ключи тайн“, не в том, конечно, смысле, что оно и есть эти „ключи“, а в том, что каждое истинное создание искусства — ключ к некой тайне»[446]. Разбирая разнообразные обстоятельства, связанные с написанием статьи, мы говорили о том, что ее текстология должна стать предметом специального исследования, которое и предлагаем здесь[447].

Итак, мы узнаем, что первоначально Брюсов задумывал не манифест, а исследование о искусстве, состоявшее из четырех глав, краткое содержание которых и излагается. Легко заметить, что оно далеко не полностью соответствует основному содержанию опубликованного варианта «Ключей тайн»[448]. Эволюция текста была чрезвычайно значительной, что показывают различные его редакции, ныне впервые публикуемые. Все они хранятся: РГБ. Ф. 386. Карт. 52. Ед. хр. 4. Листы рукописи указываются в преамбуле к соответствующему варианту.

Всего в архиве представлено четыре редакции текста, предшествующие печатному, к рассмотрению которых мы и переходим. Предварительно отметим, что все черновики написаны характерной брюсовской скорописью, при которой слова решительно сокращаются, иногда до одной буквы, что представляет немалую сложность для текстолога. Мы публикуем только верхний слой рукописи, т. е. зачеркнутые варианты печатаем только в тех случаях, когда они представляют самостоятельную ценность. Орфография безоговорочно приведена к современной; мы сочли себя вправе несколько откорректировать и пунктуацию, которая не только изменилась со временем, но еще и была весьма непоследовательной именно в черновиках. Редакторские конъектуры выделены ломаными скобками лишь в тех случаях, когда Брюсов или сам сокращал слова, ставя точку («кот.» вместо «который», «ф.» вместо «формы» и пр.), или же его скоропись представляет проблему для понимания (например, «срв» вместо «средство»). В остальных, очевидных случаях (например, «открывается» вместо брюсовского «открвается») мы обходились без обозначения конъектур, иначе текст превратился бы в полную мешанину различного рода скобок.

В связи с общей чисто текстологической задачей работы мы не определяем источники текста и не комментируем брюсовские цитаты.

1

Как нам представляется, первым был вариант занимающий исписанный с двух сторон лист 7 и только начатый с одной стороны лист 8. После двух попыток приступа к тексту, самостоятельного значения не имеющих[449], Брюсов начинает его следующим образом (текст постепенно становится все более скорописным, что препятствует разборчивости):