Пантелеймон Кулиш - ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ (ТОМ 1 ) Страница 73

Он был доставлен в лагерь Потоцкого, и в последствии казнен вместе с Путивльцем и

другими бунтовщиками.

И все-таки, усмиряя бунтовщиков, паны готовили в будущем новые бунты.

Переходы всех вообще ополчений, хотя бы и козацких, были крайне обременительны

для мещан и поселян во всякое время. Теперь своевольство приверженцев

правительства давало себя чувствовать всюду, где можно было попрекнуть местных

жителей участием в бунте. А как смотрели жолнеры в этом отношении на панских

подданных, видно из отзыва самого Потоцкого о виновности в бунтах всего Поднеприя

и Заднеприя. Походы Потоцких, Вишневецких, Лащей Тучапских, необходимые и

разумные в глазахъ

83

258

.

людей зажиточных, были неприятельским нашествием в глазах бедняков. Забывая,

что козаки только в таком случае не грабили их, когда они сами делались козаками,

бедняки вопияли против Ляхов, руйнующих Украину, и таким образом ширилась

пропаганда будущей руины всего того, что не принадлежало её деятелям. Запорожские

добычники с одной стороны, а украинские попы и монахи с другой, каждые в своих

отдельных видах, направляли эту пропаганду к её истребительной цели.

В довершение бедствий, предстоявших польскорусскому обществу, а с ним и всему

Русскому народу, не исключая и Московского, разбойный элемент самой шляхты,

неодолимый для лучших её представителей, польских и русских, продолжал

развиваться на счет людей порядка и благоустройства. Подобно тому, как низовцы с

украинскими гайдамаками изображали собою в Польше домашнюю татарщину, буяны

и хищники шляхтичи были в этом жалком государстве собственною, домашнею

козатчиною. Под шум общей тревоги, произведенной гонитвою за низовцами и за

проповедуемым ими гайдамачеством, местные шляхтичи, как и во времена Косинского,

грабили друг друга, а некоторые из польскоруеских дворян обратили грабежи и

насилия в постоянный источник доходов, подобно Лащу Тучапскому. Зло было так

велико, что сеймовая конституция 1638 года объявила на всю Польшу (не умалчивая

уже, „ради великой гнусности дела и чтобы не было вредной памяти") следующее:

„Есть у нас такие люди, которые, не обращая внимания на общие войсковые законы,

собирают вокруг себя купы из разного рода неоседлых людей, как-то: Волохов, Сербов,

Татар, лишенных чести шляхтичей, наконец, из собственных своих подданных, и с

этими купами расхаживают из села в село по шляхетским имениям, разоряя убогих

людей постоями и ночлегами, к великому обременению шляхетского сословия", и т. д.

Положение польского правительства было тем трагичнее, что, страдая от

разнузданности шляхты вообще и жолнерского неистовства в особенности, оно, в

глазах Козаков и тех, которые сочувствовали козачеству, представлялось не

миротворцем и защитником, а губителем несчастного края, возмущенного

Запорожскою интригою. Димитрий Гуня, сидя в своих окопах, делал вот какие

внушения панам, которые решились положить конец украинскому своевольству:

„Мы думали", (писал он к Николаю Потоцкому), „что ваша милость, яко пан

христианский, сжалится над пролитием такого

.

259

множества невинной крови, и как-нибудь положишь конец этим смутам. Но, видно,

не для мира и благоустройства пришли вы в эти плавни, под Запорожское Войско, со

всеми своими силами, а с тем, чтобы до конца нас выгубить, распустив свои отряды,

которые свирепствуют над невинною христианскою кровью хуже каких-нибудь

неприятелей Св. Креста. Будучи жестокими тиранами, не имеете, видно, вы ни правды,

ни страха Божия. Пускай бы уже воевали вы с нами, козаками, которые обрекли на то

свою жизнь и возложили на Бога упование свое. Нет, вы нападаете на убогих людей,

которых голос и невинно пролитая вами кровь вопиют к Богу о мщении, и возбуждают

нас к нему. Теперь уже мы решились один на другом положить свои головы, стоя за

свои кровавые заслуги, за права и вольности, данные нам издавна святой памяти

польскими королями и уничтоженные нашими изменниками, но не примем такого

мира, как под Кумейками“.

Если бы было справедливо то, что пишут исевдоисторики о стоянье Козаков за веру,

о гонении польскими панами православия и о жидовском глумлении над церквами,

попами и прихожанами среди коаацкого края, то Гуна непременно попрекнул бы этим

Потоцкого, и ухватился бы за ляшеское поругание религии, как за главное оправдание

козацкого бунта. Но он говорит об одних войсковых интересах. Козаки

разглагольствовали только перед своею публикою о наступлении Ляхов на

православную веру. Для возбуждения диких страстей, они сочиняли даже рапсодии о

том, как покровительствуемые панами Ляхами Жиды-рандари вмешивались в

церковные обряды. Ничего подобного не могли они написать к Потоцкому и его

соратникам, в числе которых было множество людей православных.

На письмо Гуни Потоцкий отвечал, что козаки потеряли свои старинные права,

вооружаясь против маестата его королевской милости, и должны довольствоваться

правами, данными им теперь от короля и Речи Посполитой.

Козаки стояли на своем,-—что иначе не положат оружия, как возвратив себе старые

права.

Потоцкий повел свое войско на приступ (это было 1-го июля ст. ст.), а между тем

его артиллерия действовала с двух пунктов. Козаки оборонялись целый девь, а на

другой день опять прислали просьбу о подтверждении им старых прав. Чтобы не

ожесточать их против себя лично, Потоцкий отправил к ним послов съ

260

.

конституцией прошлого сейма и с уверением, что он исполняет лишь волю

правительства, но отнюдь не посягает на их вольности.

Чтение конституции было заглушено криками верховодов бунта. Гуна просил

послов обождать ответа до утра. Но прошло утро, а козаки не давали ответа. Наконец

Потоцкий потерял терпение, тем больше, что кони у него в стану изнемогали от

недостатка корма. Козаки также терпели голод. Потоцкий разослал отряды по

ближайшим селам, из которых они добывали себе съестные припасы, и велел выжечь

все до тла. Тогда осажденные взмолились о пощаде; но покорности, которой от них

домогались, не выражали.

Началась опять пальба с разных сторон по козацким окопам; начались попытки

вторгнуться вь обложенный блокадою табор. Козаки отражали приступы, и хитрыми

вылазками держали панское войско в постоянной тревоге. После утомительного,

исполненного опасностей дня, наступила такая же ночь. Никто в панском стану не

снимал с себя панцыря и оружия.

Июля 5 произошла кровопролитная битва, но она не переменила затруднительных

обстоятельств той и другой стороны. Оба войска были одинаково сильны своими

преимуществами и одинаково слабы недостатками. Старые окопы,

усовершенствованные козаками, защищали их от поражения, подобного Кумейскому.

Козаков было так много, что они могли оборонять свою земляную крепость на всех

доступных пунктах. Ио их многолюдство быстро приближало время голода; а подвоз

хлеба и сена сделался теперь очень затруднителен для мелких партий. Ни мужество

Козаков в обороне своей позиции, иш искусство, с которым оии добывали себе

продовольствие, не могли спасти их.

У них было в виду другое спасение. Просьбами о пощаде они только манили

„Ляховъ0; вылазками они только развлекали их внимание, а кровопролитными битвами

ослабляли малочисленного неприятеля, в ожидании подкрепления от корсунского

полковника Филоненка, который давно уже вербовал новое ополчение вверху Днепра, с

целью пробиться в козацкие окопы с огромным запасом заготовленного

продовольствия. Но Филоненко не давал еще о себе вести.

О расправе с „Ляхами0 в открытой битве напрасно было думать. В борьбе панов с

козаками более, нежели где-либо, оправдывалась истина, что ни телесная сила воинов,

ни патриотический энтузиазм (которого козаки не имели) не могут устоять в битве

против хорошо обученного войска; а панское войско в сравнении с козацким было

цочти то же, чтб римские легионы в сравнении съ

.

261

толпами варваров. Немецкая пехота, составлявшая опору этого войска, никогда не

показала спины козакам, никогда не сдалась им в плен, и ложилась трупом до

последнего человека па месте, как это случилось под Голтвою. Артиллериею

заведывали у панов лучшие заграничные практики. Квартяное войско вербовалось из

людей, которые не знали другого ремесла, кроме войны, и перепробовали все способы

драки, от „татарского танца* и „козацкого веремия* до приемов, изобретенных