Владимир Шигин - Герои русского парусного флота Страница 8

— А как док сей сухой готов будет, то «Пётр I и II» в него введём и в безопасности полной содержать станем потомкам в память о великом государе нашем. И чтобы на века!

Пока флагманы российские мечтаниям предавались, английский мастер Клевенс всё передумал. Теперь он уже не хотел строить плавучий док, а желал только сухой. Из денег же, ему на оба дока выделенных, обратно в казну ничего не вернул. А время шло, и «государев корабль» продолжал гнить на плаву. Вновь подняли шум русские корабелы, вновь пригрозили коллегии. Только после этого поручено было мастеру Дмитрию Щербачёву плавучий док строить, поспешая насколько возможно. Мастер слово, данное сотоварищам-корабелам, сдержал, и к осени 1742 года плавдок был готов. Пятого октября в него ввели «Пётр I и II». Специальным по этому поводу указом всем было объявлено, что «в том построенном плавучем судне корабль „Пётр I и II“ починкою исправить можно».

Шли годы. Наступил уже и 1746-й, а сухой док, обещанный Клевенсом, ещё толком и не начинали строить. Англичанин, получив деньги, не торопился. «Пётр I и II» стоял в плавдоке и всё более и более ветшал. Денег на флот по-прежнему почти не давали, и моряки перебивались кто как мог. О строительстве новых кораблей не было и речи, мечтали хоть какую-то часть старых сохранить. Президент Адмиралтейств-коллегии адмирал Головин только тем и занимался, что копейки флотские пересчитывал да с одной дыры бюджетной на другую их перебрасывал. Зато бумагами всевозможными был флот российский завален до невозможности. Не было у моряков самого малого дела, на которое не сыскались бы многие пуды грозных гербовых бумаг.

— На бумажки денежки наши кровные и уходят! — ругался старик Головин, костяшками счётов щёлкая. — Сжечь бы всё да начать без оных править.

Сказано — сделано. Собрал адмирал все бумаги да подпалил. С чиновниками приступы сердечные, зато на кораблях на радостях гуляли отчаянно. Но опомнились писцы и застрочили вновь. Уже новые указы да ордера готовы, да столько, что в одном мешке и не унесёшь!

Двенадцатого мая 1746 года собралась коллегия, чтобы финансы свои в очередной раз подсчитать да выслушать экстракт о содержании верфей корабельных. Под конец вспомнили и о «корабле государевом». Возмущались, что не готов до сих пор сухой док.

— Зря кричите, — охладил пыл флагманов всезнающий адмирал Мишуков, — государев корабль в тот гелинг уже не втащить!

— Это почему же? — разобиделись на всезнайку флагмана и кавалеры: Дмитриев-Мамонов, Дюффус, Лопухин, Вильбоа, Мещерский и другие.

— А потому, что по причине великой ветхости он при сём действе рассыплется!

— Что же делать нам? — вскричал, схватившись за голову, Вильбоа, бывший любимец Петра, а ныне седой боевой адмирал.

— Думается мне, следует его в том плавучем судне и далее оставить, чтобы, не торопясь, исправить и навечно там сохранить! — поделился своими соображениями Мишуков.

— Где же денег на всё это набраться! — охнул кто-то из флагманов в углу сдавленно.

— А может, легше нам будет разобрать его на дрова, а по лекалам имеемым сделать новый! — возразили ему из другого угла.

— Да ты что, на это столь много денег уйдёт, что всем флотом российским по миру пойдём! — закричали уже хором.

Спорили долго, до хрипоты. В конце концов подписали итоговую бумагу, в которой значилось, «что нежели оный эллинг великим коштом… только для оного корабля строить, на который и по постройке для содержания не малое иждивение потребно будет!»

Для окончательного осмотра была назначена ещё одна комиссия под председательством капитана кронштадтского порта контр-адмирала Калмыкова. Тщательно обследовав «Пётр I и II», комиссия пришла к удручающему выводу, что «годных по свидетельству лесов меньше 3-й части нашлось».

— Легше новое строить, нежели старое латать! — заключил Калмыков. — Ежели же оный корабль прямо в плавучем судне перетембировать, то менее чем за три года не управиться!

Выслушав кронштадтского капитана, адмиралы схватились за головы. Обещанного англичанами дока всё ещё не было. И если на три года отдать единственный на флоте плавдок под «Пётр I и II», то как же чинить остальные, не менее изношенные?

— Ведь они могли бы исправиться в помянутом доке, ибо весь флот наш с таким трудом килюется, а в плавучем судне все повреждения и негодности удобнее усмотреть и исправить! — делились флагманы своими сомнениями друг с другом.

Снова (в который уже раз!) была составлена бумага. В бумаге той говорилось: «…Отчего великий ущерб причитаться может в интересе Ея И. В.; от упадка таких кораблей флот приходить будет не в состояние, ибо так скоро комплектовать строением вновь невозможно…»

Адмиралы мялись, но более откровенно сказать не смели, уж больно всё это выглядело предательством по отношению к петровскому творению. Все заключения свои и мнения в письменном виде передали на рассмотрение императрице Елизавете Петровне. Ей, «дщери великого Петра», и решать, как быть с отцовым кораблём. Высочайшего указа ждали с болью в сердце. Боялись и отказа ибо тогда пришлось бы ломать множество других кораблей. Боялись и утверждения бумаг своих, ибо тогда пришлось бы самим ломать творение Петра. Ответа не было долго. Но настал день, когда указ императрицы лёг на красный бархат стола президента коллегии. Дрожащей рукой адмирал Михаил Голицын сорвал сургучные печати и, отставив бумагу подальше, принялся читать. То было соображение сената о судьбе «Петра I и II»: «…Для неугасаемой о таких высочайшего монарха трудах вечной славы принесть в рассуждение, не соизволено ли будет по точной того к пропорции и со всеми теми орнаментами, каковы были, сделать 2 модели и содержать из них в десианс-академии, а другую при адмиралтействе в модель-каморе, а остаточный из того корабля годный лес употребить к починке других кораблей; а плавучее употреблять для исправления починками прочих кораблей, которые требуют таких починок, как в доках исправлять надлежит, ибо на воде исправлять их уже за ветхостию невозможно». Поверх сенатского предложения рукой императрицы Елизаветы было начертано: «Соизволяю». Отложив бумагу в сторону, старик Голицын заплакал.

Разборка «Петра I и II» была полностью завершена лишь к 1756 году. Но опыт первого освоения «продольной крепости» не прошёл даром. Участвовавшие в строительстве «Петра I и II» подмастерья Гавриил Афанасьевич Окунев и Иван Иванович Рамбург, став мастерами, уже смело строили многопушечные корабли. В 1752 году Окунев спустил на воду 80-пушечный корабль «Святой Николай», Рамбург — такой же «Кир-Иоанн». Мастера не останавливались на достигнутом. И вскоре Гавриил Окунев построил 100-пушечный красавец «Дмитрий Ростовский», доказав всему миру, что русские корабелы могут строить корабли в сто и более пушек.

Такова история создания первого 100-пушечного корабля России. История драматичная и поучительная. И кто знает, если бы в те далёкие от нас годы всё же была изыскана возможность сохранения последнего петровского корабля, может, и сегодня потомки с восхищением взирали бы на этот венец трудов мастеров русских, гордясь искусством своих пращуров.

ВСЕНИЖАЙШИЙ ПАТРИОТ…

Года 1740 от рождения Христова, накануне полтавской годовщины, в Петербурге у Сытного рынка плотники ладили эшафот.

Зевак не было: эка невидаль — смертоубийство. Разве этим на Руси кого удивишь! Однако вскоре по столице поползли слухи, что рубить головы на Сытном будут не каким-то там разбойным людишкам, а особам именитым. Злодеев было семеро. Главному из них велено было императрицей Анной резать язык и садить на кол, остальным сечь голову и четвертовать. Приговор оглашали на площадях. Народ крестился.

— Никак, недоброе замышляли! Говорят, среди лихоимцев и моряк есть! Из любимцев покойного государя Петра Лексеича! О Господи, время-то лихое!

И расходились. Болтать в ту пору остерегались все, ибо время и вправду было лихое — бироновское…

ПИТОМЕЦ НАВИГАЦКОЙ ШКОЛЫ

В первопрестольной открывали первую навигацкую школу; открывали шумно — с пушечной пальбой и взрывами петард. Со всей России свозили в ту школу недорослей дворянских, тащили силком, ибо те от ученья морского в бега кидались. Среди привезённых был и Федя Соймонов — сын помершего стольника Ивана.

Учили в навигацкой школе с тщанием. За дурь и нерадивость лупили нещадно. Арифметик — известный Леонтий Магницкий — охаживал при случае нерадивых от всей души линейкой грушевой. А уж сам господин директор Форвартсон и за уши драл, и в тёмную сажал на хлеб и воду.

Когда цифирь, астрономию да сферику закончили, принялись журналы шканечные писать да учиться курс судов прокладывать. Когда же и этому выучились, то приехал царь Пётр. Сдвинувши брови и глядя грозно, начал царь чинить опрос. За хороший ответ в губы целовал, за плохой — палкой лупил. Кто умён, того налево от себя ставил, в Голландию ехать, кто дурак, но здоров, того направо — в преображенцы, ну а кто и хил, и без ума — того Пётр ставил позади. Этих предстояло отправлять в Ревель, учить языку немецкому. Проведя опрос, Пётр оставил подле себя тех, кому предстоял путь в неблизкую Голландию.