Игорь Фроянов - Мятежный Новгород. Очерки истории государственности, социальной и политической борьбы конца IX — начала XIII столетия Страница 9

Итак, Старая Ладога возникла и существовала длительное время как племенной центр. Своим происхождением она обязана окрестному населению, организованному в родовые общины. Ладога, рожденная в гуще этих общин, отразила процесс их слияния в единое племя, для поддержания жизнедеятельности которого она и предназначена. Вот почему Ладогу нельзя рассматривать изолированно от соседствующих с ней поселений. Вместе с ними она составляла общее и неразрывное целое. Ладожское общество — это и жители самой Ладоги и обитатели ближайших к ней поселков. Экономика ладожан, как и других племен, связанных с культурой сопок, базировалась прежде всего на земледелии и скотоводстве.{89} Важное значение имело ремесло (домашнее и профессиональное), дополнявшееся промыслами.{90} Внешняя торговля превалировала над внутренней, если последняя вообще практиковалась, поскольку данных, подтверждающих ее существование, у исследователей нет. Воздействие внешней торговли на ладожское племя не стоит преувеличивать. Она скользила по поверхности ладожского общества, увлекая своим потоком отдельных его представителей, но при этом не размывая основ родоплеменного строя ладожан. Особый якобы характер общества и экономики Ладоги, определяемый ее ключевым положением на крупнейшем евразийском торговом пути,{91} нам кажется недостаточно обоснованным.

В 9 км от Ладоги вверх по течению Волхова, где свободное плавание преграждали пороги, обнаружено гнездо поселений, среди которых выделяется укрепленное поселение Новые Дубовики. По материальной культуре оно «аналогично нижним горизонтам древней Ладоги».{92} Судьба Новых Дубовиков, как и Ладоги, исследователями поставлена в слишком жесткую зависимость от развития международной торговли. «Существование в последние века I тыс. н. э. значительного укрепленного поселения перед порогами, — читаем у Е. Н. Носова, — весьма симптоматично. Поселение являлось местом последней остановки перед трудным рубежом, местом перегрузки товаров и подготовки судов к переходу, контрольным пунктом на водной магистрали. Вероятно, значительная часть населения поселка была занята на проводке судов через опасные пороги. Именно поэтому вся жизнь укрепленного поселения на берегу р. Волхова в конце I тыс. н. э. во многом стимулировалась функционированием пути из стран Балтики на Исламский Восток, а позднее и пути „из варяг в греки”».{93} По убеждению А. Н. Кирпичникова, расположение поселений у волховских порогов было во многом обусловлено «необходимостью устройства „волоковых” станций, обслуживавших транспортное судоходство».{94} Здесь, как и в примере с Ладогой, вторичные причины абсолютизируются, чем затемняется подлинная суть истории, совершавшейся на берегах Волхова в начальный период расселения ильменских словен. Скопление поселений в районе волховских порогов есть свидетельство стремления словен овладеть всем течением Волхова, чтобы в целях безопасности контролировать речной путь, ведущий в Приильменье — главное местопребывание словен. Новые Дубовики и тяготеющие к ним поселения, подобно Ладоге и связанным с ней ближайшим поселкам, запечатлели процесс консолидации родовых общин в рамках единичного словенского племени. Можно предположить, что Новые Дубовики являлись племенным центром, надзиравшим за стратегически важным для словен участком водной дороги. Со временем в жизни этого центра и его округи определенную роль начали играть интересы торгового судоходства, о которых говорят А. Н. Кирпичников и Е. Н. Носов. Но доминирующими они стали много позже, во всяком случае за пределами рассматриваемого нами периода, т. е. середины VIII — конца IX в. Сомнительно также, чтобы в это время Новые Дубовики подчинялись Старой Ладоге, как считает А. Н. Кирпичников. «Ладога, — утверждает он, — контролирует сложную для проезда порожистую зону Волхова длиною около 36 км и обеспечивает здесь судовождение. Ладога — лидер своей округи, которая занимает узкую каемку приречной земли вдоль р. Волхова длиною около 50 км. Эта зона опознается по цепочке поселений и сопок, суммарно относящихся к последней четверти I тыс. н. э. и, следовательно, по времени своего возникновения одновременных древнейшему археологически выявленному строительному горизонту Е самой Ладоги (750–890 гг.). Некоторые поселения и сопки непосредственно приурочены к местам остановок судов и перегрузок товаров возле порогов».{95} А. Н. Кирпичников полагает, будто поселения, выросшие около порогов, зависели от Ладоги в административном, религиозном и территориальном отношениях, входя в ладожскую городовую волость, сложившуюся в низовьях Волхова в VIII–IX вв.{96} Автор, к сожалению, не приводит каких-либо фактов для обоснования своих наблюдений. А. Н. Кирпичников к тому же переносит явления волостного быта, типичного для XI — начала XIII в.,{97} на более раннюю эпоху родоплеменного строя, что недопустимо.

«Власть центра» отдельного племени (а в этом качестве и предстают перед нами Ладога и Новые Дубовики) распространялась лишь на поселения соплеменников. Ситуация меняется, когда создается родственное племенное объединение, в котором руководящее и нередко господствующее положение занимает одно из союз. ных племен. Тогда оно получает власть над всей территорией, занятой племенным союзом, а отнюдь не над локальными «приречными агломерациями»{98} или еще какими-нибудь ограниченными районами. Но об этом более детально скажем впереди. А пока обратим внимание на весьма знаменательную особенность размещения словенских поселений. Они распределялись скоплениями, гнездами, расположенными друг от друга на расстоянии, исчисляемом порой не одним десятком километров.{99} По мнению Е. Н. Носова, «само существование скоплений говорит об определенной обособленности групп населения и некоторой разграниченности в праве ведения хозяйственной деятельности в отдельных районах».{100} Принимая данные соображения, мы не можем согласиться с мыслью о том, что «в размещении поселений отразилось формирование уже сельских территориальных общин», включавших парцеллярное хозяйство малых семей как самостоятельных хозяйственных единиц.{101} Правда, факты — вещь упрямая, и Е. Н. Носов вынужден признать, что «возведение сопок — огромных погребальных насыпей, высотой обычно 3–5 м, производилось не силами одной семьи или даже жителей одного небольшого поселка, а более значительными коллективами. Можно думать, что в это время, наряду с хозяйственной самостоятельностью малых семей, сохранялись кровнородственные связи более крупных коллективов и на начальной стадии формирования сельские общины состояли преимущественно из родственных семей».{102} Идея о существовании малых семей у восточных славян, хотя и популярна среди современных историков и археологов, но тем не менее нам кажется далекой от исторической действительности VIII–IX столетий.{103} Что касается гнездового устройства поселений словен, то невольно напрашиваются аналогии с другими восточнославянскими племенами, позволяющие глубже осмыслить словенский материал.

Как известно, поселения восточных славян VIII–IX вв. располагались гнездами, в которых насчитывалось, по И. И. Ляпушкину, 3–4 поселка, а согласно Б. А. Рыбакову, — 5, 10, 15.{104} Размеры скоплений-гнезд, полагает Б. А. Рыбаков, близки к размерам племен.{105} Сгусток поселков (гнездо) отделялся от других гнезд незаселенной полосой в 20–30 км, а иногда сотней километров и больше.{106} Видимо, летописец со знанием дела говорил о полянах, что они «живяху кождо с родом своим и на своих местех». Логично предположить, что отдельный поселок олицетворял собою род, а скопление поселений — племя. При таком подходе возможно провести сравнительно-исторические параллели. Л. Морган писал об ирокезах: «Территория племени состояла из фактически заселенной им местности, а равно окружающего района, в котором племя охотилось и занималось рыбной ловлей и который оно было в состоянии охранять от захвата других племен. Вокруг этой территории лежала широкая полоса нейтральной, никому не принадлежавшей земли, отделявшей их от ближайших соседей, если те говорили на другом языке, и менее определенно ограниченная полоса, если эти племена говорили на диалектах одного и того же языка. Вся эта не имеющая точно определенных границ область, независимо от ее величины, составляла владения племени, признавалась таковой другими племенами и охранялась самими владельцами».{107} То, что Л. Морган наблюдал у индейцев Северной Америки, свойственно племенам различных регионов мира. Ф. Энгельс, выявляя специфические черты родоплеменного строя, замечал: «Население в высшей степени редко; оно гуще только в месте жительства племени; вокруг этого места лежит широким поясом прежде всего территория для охоты, а затем нейтральная полоса леса, отделяющая племя от других племен и служащая ему защитой».{108} Следовательно, гнезда (скопления) словенских поселений, удаленные друг от друга на многие километры, живо напоминают описанные Л. Морганом и Ф. Энгельсом порядки. Характерно в этой связи и то обстоятельство, что племена Нижнего Поволховья, были отделены от соседних областей с финским и славянским населением «фактически необитаемой полосой».{109}