Ключи к «Серебряному веку» - Олег Андершанович Лекманов Страница 19

Теперь обратим внимание на то, как в «Молитве» сформулирована готовность к одной из этих жертв:

Эта строка должна была произвести (и производила) очень сильное впечатление на современников, многие из которых впервые познакомились с «Молитвой» по сборнику «Война в русской поэзии» (Пг., 1915). Большинство читателей воспринимали ее как эффектную риторическую формулу: русская женщина готова пожертвовать даже своей семьей для победы русского оружия.

Однако еще сильнее ошеломляла третья из этих строк тех читателей (из числа личных друзей и знакомых Ахматовой), которые знали, что речь здесь идет не про абстрактного ребенка, а про настоящего сына Анны Андреевны – Льва, и не про какого-то условного «друга», а про мужа Ахматовой, Николая Гумилева. Более того, Гумилев как раз в описываемый период принимал непосредственное участие в боях. Приведем здесь гумилевскую реплику об ахматовском стихотворении, зафиксированную в мемуарах Ирины Одоевцевой: «…С чем я никак не мог примириться, что я и сейчас не могу простить ей, – это ее чудовищная молитва <…>. Она ведь просит Бога убить нас с Левушкой»[71].

Вот это мы и имели виду, формулируя выше тезис о двойной адресации некоторых стихотворений Ахматовой. Друзья-читатели помимо эффекта, предназначенного для всех, кто знакомился с этими стихотворениями, получали только для них предназначенный «бонус».

Пройдет больше двадцати лет, и в свой цикл «Реквием» Ахматова включит стихотворение, сюжетообразующим подтекстом которого послужит ее собственная «Молитва»:

Как видим, исполнилось почти все, о чем просилось в «Молитве». Были «дарованы» болезнь («Дай мне горькие годы недуга» – «Эта женщина больна»), бессонница («Задыханья, бессонницу, жар» – «Видит желтый месяц тень»), а также потеря мужа и сына («Отыми и ребенка и друга» – «Муж в могиле, сын в тюрьме»). Только вот вместо солнца, которое должно было залить Россию лучами славы, из тумана вышел зловещий «желтый месяц» «в шапке набекрень». А потому истовая «Молитва» Ахматовой о России теперь сменилась обращением к людям России: «помолитесь обо мне».

Эйхенбаум Б. М. Анна Ахматова. Опыт анализа // Эйхенбаум Б. М. О поэзии. Л., 1969.

Виноградов В. В. О поэзии Анны Ахматовой (Стилистические наброски) // Виноградов В. В. Избранные труды: Поэтика русской литературы. М., 1976.

Щеглов Ю. К. Черты поэтического мира Ахматовой // Жолковский А. К., Щеглов Ю. К. Работы по поэтике выразительности. М., 1996.

Левин Ю. И., Сегал Д. М., Тименчик Р. Д., Топоров В. Н., Цивьян Т. В. Русская семантическая поэтика как потенциальная культурная парадигма // Смерть и бессмертие поэта. М., 2001.

Велимир Хлебников – вне времени и пространства

(О стихотворении «Бобэоби пелись губы…»)

Формула, вынесенная в заглавие этой нашей лекции, взята из доклада выдающегося лингвиста и литературоведа Г. О. Винокура о поэте. К сожалению, от винокуровского доклада сохранились лишь тезисы[72]. В творчестве Велимира Хлебникова, действительно, можно увидеть героическую попытку преодоления пространства и времени, победы над пространством и временем.

Эта тема (победы над пространством и временем) является центральной даже в таком служебном хлебниковском тексте, как его краткая автобиография 1914 года.

Начинается она так:

Родился 28 октября 1885 в стане монгольских исповедующих Будду кочевников – имя «Ханская ставка», в степи – высохшем дне исчезающего Каспийского моря (море 40 имен)[73].

То есть точку своего рождения поэт обозначает как место, где древность соединяется с современностью, и где одно и то же море по-разному именуется на сорока языках. Собственно, это языковое разобщение Хлебников и старался преодолеть в своих стихах и прозе, работая над созданием универсального («звездного») языка для всех народов, основой для которого, впрочем, должны были послужить славянские языки.

Далее в автобиографии Хлебникова следует такой фрагмент:

При поездке Петра Великого по Волге мой предок угощал его кубком с червонцами разбойничьего происхождения. В моих жилах есть армянская кровь (Алабовы) и кровь запорожцев (Вербицкие), особая порода которых сказалась в том, что Пржевальский, Миклуха-Маклай и другие искатели земель были потомк<ами> птенцов Сечи[74].

Не вдаваясь в комментаторские подробности, отметим, что здесь возникает важнейший для Хлебникова образ реки. Она, во-первых, соединяет между собой разобщенные пространственные локусы, а во-вторых, может восприниматься как один из самых устойчивых символов времени (вспомним о державинской «реке времен»). В хлебниковском микрофрагменте о Петре I – путешественнике по великой русской реке, Волга как воплощение преодоления пространства соединяется с Волгой как «рекой времен»: Петра Великого здесь угощает «мой предок», а через него как бы и «я». Еще интереснее то, что «рекой», а точнее, «слиянием рек» в процитированном отрывке из автобиографии предстает и сам поэт. Вслед за упоминанием о Волге говорится о его «жилах», по которым течет и в которых смешивается «кровь» древних и очень важных для истории человечества в целом и для Руси в частности народов – армян и запорожцев. Таким образом, Хлебников уже тут являет собой живое воплощение победы над временем и пространством: в его «жилах» Армения смешалась с Запорожьем, а древность с современностью. Завершается процитированный фрагмент упоминанием о двух великих покорителях пространства – путешественниках Н. Пржевальском и Н. Миклухо-Маклае.

Однако самым важным для нашего сегодняшнего разговора оказывается следующий фрагмент хлебниковской автобиографии:

Перейдя перешеек, соединяющий водоемы Волги и Лены, заставил несколько пригоршней воды проплыть вместо Каспийского моря в Ледовитое[75].