Как государство богатеет… Путеводитель по исторической социологии - Дмитрий Яковлевич Травин Страница 51

В-третьих, имелся и промежуточный вариант. Им пользовались крупные европейские государства, на территории которых находилось некоторое число весьма преуспевающих (хотя не самых богатых и крупных) городов. В ситуации, когда у монархов под рукой находились и города с купцами и ремесленниками, и огромные, населенные крестьянами пространства, принудительное изъятие части ресурсов посредством налогообложения сочеталось со взаимовыгодным совместным использованием капиталов государством и бизнесом. К числу таких европейских стран относились, в первую очередь, Франция и Англия [Там же: 221–232].

В зависимости от того, в какой группе оказалось то или иное государство, исходя из приоритета капитала или принуждения, по-разному формировалось соотношение классовых сил, по-разному строились внутриполитические союзы, по-разному шла борьба между государством и обществом, по-разному организовывались механизмы изъятия ресурсов и различной была эффективность этого изъятия [Там же: 202].

Два способа выживания

На первый взгляд нам кажется, что не все ли равно, как классифицировать государства? Но на самом деле из этой правильной классификации следует два важных вывода, объясняющих причины успехов и неуспехов различных европейских народов на протяжении долгого времени. С одной стороны, в тех государствах (второй и третьей групп), где власть должна была вступать в переговоры с городами насчет использования их ресурсов для военных целей, стала формироваться система сословного представительства. С другой стороны, небольшие города-государства (второй группы), хоть и были сравнительно богатыми (по ВВП на душу), не смогли выдержать интенсивной военной конкуренции с крупными странами, аккумулировавшими средства для ведения войн разными способами.

В итоге оказалось, что именно такие национальные государства, как Англия и Франция, смогли выжить в конкурентной борьбе и при этом оказаться наиболее передовыми в нашем современном понимании: они сочетали военную мощь с зачатками демократии.

Чем дороже и сложнее становилась война, тем больше приходилось монархам вести переговоры для получения на нее необходимых средств. В результате переговоров возникали или укреплялись представительные институты [Там же: 271].

Ключевым периодом, когда определилось преимущество национальных государств, был, по мнению Тилли, XVI век с его международными войнами, когда империя и города-государства не выдержали конкурентной борьбы за ресурсы, позволяющие побеждать соперников [Там же: 318].

Пруссия, Швеция и Россия тоже выжили в конкурентной борьбе, но для своего выживания, невозможного без милитаризации, они должны были культивировать в XVII–XVIII веках совершенно иные методы. Вместо использования тех инструментов взаимодействия власти и общества, которые мы сегодня считаем цивилизованными, эти страны превращались в огромный военный лагерь. Швеция при Карле XI и Карле XII, Пруссия при Фридрихе-Вильгельме и Фридрихе Великом, Россия при Петре Великом и его преемниках были во многом похожи. И сильно отличались при этом от Англии, Франции и Голландии (единственной страны второй группы, сумевшей аккумулировать ресурсы для выживания в конкурентной борьбе, но так и не ставшей ключевым игроком большой европейской политики).

Естественно, в дальнейшем стратегии Пруссии, Швеции и России тоже существенно разошлись, поскольку все они пытались догонять успешных лидеров, но особенности пройденного исторического пути ограничивали каждой из этих стран возможности для маневра. В этом состоит второй важный вывод, который можно извлечь из книги Тилли. Встав на определенный путь развития, страна может затем устремиться в погоню за теми, кто ее обошел, но не может «начать с чистого листа». Веками складывавшиеся правила игры будут тормозить развитие до тех пор, пока не удастся отказаться от старых, неэффективных институтов.

Зависимость от исторического пути

«Почему Венеция или Россия не стали Англией?» [Там же: 233], – задается справедливым вопросом Тилли, объединяя (что характерно) в пару «неудачников» самый успешный торговый город европейского Средневековья и периферийную аграрную империю. Почему направление развития было одно, а пути такие разные? – спрашивает Тилли и сам же отвечает на свой вопрос, говоря, что военное соперничество заставляло все страны двигаться в одном направлении, но «они не могли освободиться от власти прошлого, от прошлой истории» [Там же]. Не от мифической культуры Востока не могли освободиться разные страны (ее не было ни у Венеции, ни у Испании), на которую мы часто сваливаем все беды России, а от совершенно конкретных проблем, нажитых на долгом пути развития.

«Итак, подведем итоги, – пишет Тилли в конце своей книги. – Чем объясняется большое разнообразие (вариативность) во времени и пространстве типов государств, преобладавших в Европе после 900 года, и почему затем разнообразные формы европейских государств превратились все в национальные государства? Почему направление трансформаций было одно, а пути такие разные? Исходные состояния этих трансформировавшихся европейских государств чрезвычайно различались в зависимости от распределения концентрированного капитала и принуждения. Изменения происходили постольку, поскольку менялось соотношение капитала и принуждения. Но соперничество в военной области заставляло их всех двигаться в одном направлении. Именно этот факт лежит в основе создания и затем доминирования национального государства. По ходу этого процесса европейцы создали систему государств, которая стала господствующей в мире» [Там же: 274].

Как преуспеть случайно

Ричард Лахман о возникновении капиталистов поневоле

Мы начинали знакомство с исследованиями по исторической социологии с помощью книги Ричарда Лахмана, рассказывающей о сути этой науки. И вот теперь настало время вновь вернуться к нему, но уже как к автору одной из самых интересных научных работ о развитии общества. Эта книга называется «Капиталисты поневоле. Конфликт элит и экономические преобразования в Европе раннего Нового времени» (М.: Территория будущего, 2010).

Все долгосрочные изменения неожиданны

Главный вывод Лахмана парадоксален. Людям, привыкшим к целесообразному развитию, к тому, что наши разумные действия представляют собой решения заранее поставленных задач, трудно согласиться с тем, что на самом деле в истории все совершенно не так. Важнейшие изменения в жизни человечества происходят вовсе не потому, что это предписано железными историческими законами марксизма, и тем более не потому, что так развивается гегельянский Абсолютный дух. Радикальные перемены происходят случайно. «Хотя люди были агентами изменений, – отмечает Лахман, – они не собирались создать то общественное устройство, которое в результате возникло. Средневековые общественные акторы хотели только улучшить или сохранить свое положение. Индивидуумы и группы шли на изменения, чтобы разрешить свои проблемы, которые они определяли в рамках существовавшего контекста их обществ, эпохи Средневековья или раннего Нового времени. Все долгосрочные изменения были неожиданными, агенты этих изменений были капиталистами поневоле» [Лахман 2010: 30].

Отличие от привычной нам марксистской схемы состоит не только в отсутствии исторических закономерностей, но еще и в том, что у Лахмана не классы борются между собой, а элиты. «Мое основное открытие, – пишет автор, – состоит в том, что цепочки случайных изменений начинаются с элит, а не с классов или индивидуумов. Конфликт элит приводит в движение и направляет каждую эпоху трансформаций» [Там же: 31]. Классовый анализ можно, конечно, осуществлять, но он представляет собой сильное упрощение действительности. Анализировать борьбу множества элитных групп значительно сложнее, чем рассуждать о рабах и рабовладельцах, крестьянах и феодалах, пролетариате и буржуазии. Но без этого никак.

Вот пример – отмена крепостного права. Оно, как известно, было широко распространено в средневековой Европе и не являлось отличительной чертой одной лишь несчастной России. Кто-то скажет, конечно, что именно русские из-за своей рабской натуры оставались в «рабстве» аж до 1861 года. Но есть объяснения, гораздо больше соответствующие историческим фактам, чем ссылки на мифический рабский менталитет. Лахман, например, полагает, что «там, где элиты пребывали в активном или неразрешенном конфликте, крестьяне получали свободу от трудовых повинностей, права на наследственное землевладение и стабильную ренту <…> там, где элитные конфликты были разрешены, крестьян вынуждали нести новые или усиливали старые трудовые повинности» [Там же: 81]. Проще говоря, до тех пор, пока английский король воевал с врагами при помощи феодальной армии, он был заинтересован в поддержании прав своих баронов на владение крепостными. Но со временем оказалось, что наемная армия эффективнее войска, состоящего из вассалов. А при построении наемной армии король оказался заинтересован в налогах с богатых крестьян. Зачем же он в такой ситуации будет отдавать людей в «рабство» феодалам, которые сами их обдерут? Но русский царь XV–XVI веков наемной армии не имел. Он был заинтересован в помещиках, как основе своего войска. Денег он им платил мало (поскольку наша экономика вообще была слабо монетизирована), зато позволял закрепощать крестьян, обеспечивавших помещиков кормом. В общем, серьезное расхождение интересов монарха с аристократией давало народу свободу, а общность интересов погружала крестьян в рабство.

Таким