Ирвин Ялом - Палач любви и другие психотерапевтические истории Страница 38

Сердце мое упало. Боже мой, она права! Я действительно ни разу не дотронулся до нее. Я просто этого не замечал. И подозреваю, что действительно не слишком часто смотрел на нее. Я не ожидал, что она это заметит!

Я осекся.

– Знаете, психиатры обычно не дотрагиваются до своих…

– Позвольте мне перебить вас до того, как вы наговорите еще больше неправды и у вас вырастет нос, как у Пиноккио. – Казалось, мой стыд забавляет Бетти. – Я вам намекну. Помните, я была в той же группе, что и Карлос, и мы часто болтали о вас после сессии.

О-хо-хо, теперь я убедился, что меня загнали в угол. Я не предусмотрел этого. Карлос, страдавший неизлечимым раком, был так одинок и всеми отвергнут, что я решил поддержать его, изменив своей привычке не дотрагиваться до пациентов. Я пожимал ему руку в начале и в конце каждой сессии и обычно, когда он покидал мой кабинет, клал ему руку на плечо. Однажды, когда ему сообщили, что болезнь распространилась на мозг, он зарыдал, и я обнял его.

Я не знал, что сказать. Я не мог объяснить Бетти, что случай Карлоса был особым, что он больше других в этом нуждался. Бог свидетель: она тоже в этом нуждалась. Я почувствовал, что краснею. Мне оставалось только признаться.

– Да, вы указали на одно из моих слабых мест! Это правда – или, точнее, было правдой, – что когда мы начали встречаться, ваше тело было мне неприятно.

– Знаю, знаю. Это было довольно заметно.

– Скажите, Бетти, зная это – видя, что я не смотрю на вас и чувствую себя с вами неудобно, – почему вы остались? Почему вы не бросили ходить ко мне и не нашли кого-нибудь другого?

Вокруг полно терапевтов. (Что может быть лучше вопроса, когда хочешь слезть с горячего стула?!)

– Ну, я могу назвать, по крайней мере, две причины. Во-первых, вспомните, что я привыкла к этому. Я как бы и не ожидала ничего другого. Ко мне так все относятся. Люди ненавидят мою внешность. Никто никогда не дотрагивается до меня. Поэтому я была удивлена – помните? – когда мой парикмахер сделал мне массаж головы. И, хотя вы на меня и не смотрели, вы, по крайней мере, интересовались тем, что я говорила, – вернее, вы интересовались тем, что я могла бы сказать, если бы перестала вас развлекать. Это в самом деле помогло мне. К тому же вы не засыпали. Это был прогресс по сравнению с доктором Фабером.

– Вы сказали, было две причины.

– Вторая причина в том, что я могла понять ваши чувства. Мы с вами очень похожи – по крайней мере в одном отношении. Помните, как вы советовали мне вступить в «Анонимные обжоры»? Познакомиться с другими полными людьми, найти друзей, ходить на свидания?

– Да, я помню. Вы ответили, что ненавидите группы.

– Да, это правда. Я действительно ненавижу группы. Но это не вся правда. Настоящая причина в том, что я не выношу толстых. Меня от них тошнит. Я не хочу, чтобы меня видели среди них. Как же я могу осуждать вас за подобные чувства?

Мы были целиком поглощены беседой, когда часы показали, что нам пора заканчивать. Наши признания потрясли меня, и мне тяжело было прощаться. Мне не хотелось расставаться с Бетти. Я хотел продолжать беседовать с ней, продолжать узнавать ее.

Мы встали, чтобы разойтись, и я протянул ей руку – обе руки.

– О нет, нет! Я хочу, чтобы вы меня обняли! Только так вы можете заслужить прощение!

Когда мы обнялись, я с удивлением обнаружил, что мне удалось обхватить ее руками.

Глава 5

«Я никогда не думала, что это может случиться со мной»

Я поздоровался с Эльвой в своей приемной, и мы вместе прошли несколько шагов до кабинета. Что-то произошло. Она была сегодня другой, ее походка казалась неуверенной, робкой и вялой. За последние несколько недель в ее шагах появилась упругость, но сегодня Эльва опять напоминала несчастную усталую женщину, которую я впервые увидел восемь месяцев назад. Я помню ее первые слова: «Думаю, мне нужна помощь. Жизнь не имеет смысла. Мой муж уже год как умер, но мне по-прежнему все так же тяжело. Может быть, я плохо приспосабливаюсь».

Но она приспосабливалась совсем неплохо. На самом деле терапия была довольно успешной – быть может, шла даже слишком гладко. Что могло отбросить ее так далеко назад? Садясь, Эльва вздохнула и сказала:

– Я никогда не думала, что это может случиться со мной.

Ее ограбили. По ее описанию выходило, что это обычная кража сумочки. Грабитель, вероятно, присмотрел ее в прибрежном ресторане в Монтрей и заметил, как она расплачивается наличными за трех подруг – пожилых вдов. Должно быть, он последовал за ней на стоянку, разбежался (звук его шагов заглушался шумом волн), не замедляя шага выхватил сумочку и прыгнул в стоявшую неподалеку машину.

Эльва, несмотря на свои опухшие ноги, помчалась обратно в ресторан, чтобы позвать на помощь, но, разумеется, было уже поздно. Спустя несколько часов полиция нашла ее пустую сумочку, повисшую на придорожных кустах.

Триста долларов значили для нее довольно много, и несколько дней Эльва сокрушалась о потерянных деньгах. Постепенно эти сожаления рассеялись, и на их месте остался горький осадок, выразившийся фразой: «Я никогда не думала, что это может случиться со мной». Вместе с сумочкой и тремя сотнями долларов у Эльвы отняли иллюзию – иллюзию ее личной исключительности. Она всегда жила в привилегированном мире, вне неприятностей, противных неудобств, сопровождающих жизнь обычных людей – толпы этих бедолаг со страниц бульварных газет и из теленовостей, которые попадают под машины и подвергаются нападениям грабителей.

Ограбление все изменило. Исчезли уют и легкость жизни, исчезло чувство безопасности. Ее дом раньше всегда нравился ей своими подушками, пледами, пушистыми коврами, клумбами. Теперь она видела только двери, замки, охранную сигнализацию и телефон. Она всегда выгуливала свою собаку в шесть утра. Утренняя тишина теперь казалась ей угрожающей. Они с собакой останавливались и напряженно вслушивались в ожидании опасности.

Во всем этом не было ничего удивительного. Эльва получила психологическую травму и теперь страдала от обычного посттравматического стресса. После несчастного случая или нападения большинство людей чувствуют себя беззащитными, у них снижается порог тревожности, они становятся сверхбдительными. Постепенно время стирает память о событии, и жертвы в конце концов возвращаются в свое прежнее доверчивое состояние.

Но для Эльвы это было больше, чем просто нападение. Ее представление о мире дало трещину. Она раньше часто говорила: «Пока у человека есть глаза, уши и рот, с ним можно подружиться». Но теперь нет. Теперь она потеряла человеколюбие и веру в свою личную неуязвимость. Она чувствовала себя голой, обыкновенной и беззащитной. Истинное значение этого ограбления было в том, что оно разбивало иллюзию и в очень грубой форме подтверждало факт смерти ее мужа.

Конечно, она знала, что Альберт умер. Умер и лежит в могиле уже полтора года. Она прошла весь скорбный вдовий путь – через постановку онкологического диагноза, через ужасную, ядовитую, тошнотворную химиотерапию, их последнее путешествие по Эль Камино Реал, больничную кровать дома, похороны, работу с бумагами, все более редкие приглашения на обед, клубы вдов и вдовцов, долгие одинокие ночи. Через всю ужасную катастрофу утраты.

Однако, несмотря на это, Эльва сохранила чувство, что существование Альберта продолжается, и поэтому она ощущала себя исключительной и защищенной. Она продолжала жить «как если бы» – как если бы мир был безопасен, как если бы Альберт был здесь, в мастерской за гаражом.

Заметим, я говорю не о бредовой идее. Рационально Эльва знала, что Альберт умер, но продолжала вести обычную, повседневную жизнь под покровом иллюзии, которая притупляла боль и смягчала слишком резкую правду. Более сорока лет назад она заключила с жизнью контракт, происхождение и формулировка которого стерлись временем, но основа которого оставалась ясной: Альберт будет всегда заботиться об Эльве. На этой бессознательной предпосылке Эльва выстроила весь свой гипотетический мир – мир безопасности и добровольного патернализма.

Альберт был мастером на все руки. Он был кровельщиком, автомехаником, разнорабочим и подрядчиком; он мог починить все, что угодно. Вдохновленный фотографией какого-нибудь предмета мебели или другой штуковины из газеты или журнала, он мог отправиться в мастерскую и сделать такую же. Будучи безнадежно неприспособленным к ручному труду, я слушал с завистью и восхищением. Сорок один год жизни с таким умельцем – это действительно полный комфорт. Было нетрудно понять, почему Эльва цеплялась за ощущение, что Альберт все еще здесь, в мастерской, заботится о ней, чинит вещи. Как можно отказаться от этого? Почему она должна отказываться? Эта память, подкрепленная опытом сорока одного года, оплела Эльву коконом, укрывавшим ее от реальности – до тех пор, пока у нее не украли сумочку.