Виржини Гримальди - Ты поймешь, когда повзрослеешь Страница 9

Густав сидел за столом и играл в скрэббл. Знаком он пригласил меня присесть.

– Итак, что нового за прошедшую неделю? – спросила я.

Во время нашей первой беседы Густав рассказал мне о своей жизни: не очень счастливое детство в многодетной семье, встреча на балу с Сюзанной, долгие годы, в течение которых они безуспешно пытались завести ребенка, рождение дочери, когда они уже совсем этого не ждали, а потом и рождение Жан-Клода. Он упомянул также о своей работе в похоронном бюро и многочисленных командировках. За один час он представил на мой суд все свои воспоминания, как будто принадлежавшие другому человеку, скрываясь за мишурой бесконечных фарсов. Я понимала, что он не хотел обнажать передо мной душу. Ну, что же, это его право. Но сегодня я хотела узнать, что собой представляет Густав на самом деле.

Он покачал головой, как бы говоря: «Ничего нового, ступай своей дорогой». Но зря он думает, что ему удастся от меня отделаться…

– В последний раз вы мне говорили о своей семье. Для вас важно чувствовать себя окруженным заботой, вниманием?

– Вы знаете историю про стул? – прервал он меня.

– Густав, пожалуйста…

– Он раскладной! – произнес он и расхохотался во все горло.

Ну чего еще от него ждать!

– Густав, мне не хотелось бы вам надоедать. Если вы отказываетесь говорить о себе, так и скажите.

Он вдруг резко оборвал хохот и посмотрел на меня с бесконечной грустью.

– И что же, девочка, вам рассказать? Вы молоды, перед вами вся жизнь. Вы в самом деле хотите услышать, что в ней мало веселого и что это заранее проигранное сражение? Вы действительно хотите знать, что даже хорошие воспоминания оборачиваются болью, когда теряешь того, кого любишь. Вы ждете, чтобы я вам рассказал, что мне повезло? Что я был счастлив и окружен дорогими мне людьми? О моей жене, с которой я не мог расстаться ни на один день, о дочери, которая слагала мне поэмы, о сыне, который громче всех смеялся над моими шутками, о моих братьях и сестрах, о друзьях?.. А сегодня, как видите, я один. Хотите ли вы, чтобы я вам рассказал, как болезнь изменила сначала тело, а потом и лицо моей жены, прежде чем отправить ее на тот свет? Вы хотите, чтобы я повторил вам слова полицейских, сообщивших мне, что сын не услышал сигнала сбившей его машины. Вы хотите услышать, что моя дочь вспоминает обо мне только в свои дни рождения? Что мои сестры и братья уже умерли, как умерли мои друзья, и у меня больше никого нет в этом мире? Вы хотите, чтобы я вам сказал, что не понимаю, как можно окончить свои дни в одиночестве, ведь я был убежден, что такое никогда не произойдет со мной, что это невозможно? Вокруг меня было столько близких людей… Неужели вы все это хотите знать, Джулия? Лично мне совсем не хочется говорить с вами об этом. Я предпочитаю смеяться и смешить других, потому что жизнь, в сущности, – это довольно забавная история. Иначе как объяснить весь абсурд, который со мной приключился? Не случайно акроним дома престарелых[6] – MDR (mourir de rire), что значит «умереть от смеха»…

Я молчала. Да и что тут скажешь? Я, убежденная в важности общения, почти сожалела, что вынудила его высказаться. Зачем? Если Густаву легче воспринимать свою жизнь, упакованную в красивую оберточную бумагу, если превращение всего и вся в фарс помогает ему сносить тяготы существования, то зачем возвращать его в реальность?

Сжав челюсти, старик смотрел в окно. Я спрашивала себя, что я должна сделать, чтобы избавить его от страданий одиночества, и вдруг, сама того не желая, произнесла:

– У месье и мадам МОТЮС[7] есть сын, как его зовут?

Уголки его губ дрогнули, в глазах появились смешинки, он подумал несколько секунд и выдал:

– Понятия не имею.

– Момо, – сказала я с таким гордым видом, как будто защитила диссертацию о теоретическом и цифровом моделировании насыщения нестабильности рассеивания при рамановской спектроскопии, применяемой во взаимодействии лазер-плазма.

Напрасно я ждала, что он рассмеется. Густав бросил в мою сторону ошеломленный взгляд, как смотрят на человека, хотя и приятного во всех отношениях, но странного. Нет ничего хуже, чем объяснять шутки. Я решила больше не предпринимать подобных попыток и спросила:

– Но вам хотя бы нравится здесь?

Когда час спустя я вышла из студии Густава, в голове созрели два важных решения: сто раз подумать, прежде чем что-то сказать, и обязательно связаться с его дочерью. У нее, вероятно, есть веские причины не навещать его, но мне хотелось самой во всем разобраться и убедить ее, что он нуждается в ее визитах. Я подходила к своему кабинету, когда телефон завибрировал. Это была эсэмэска от моей подруги Марион.

«Привет, моя птичка! Позвони матери, она мне оставила сообщение, что не может до тебя дозвониться, поэтому волнуется. Целую».

Разговор с матерью я внесла в список неотложных дел, хотя он меньше всего вдохновлял меня.

Было около десяти часов вечера, когда я нажала на телефоне кнопку «мама». На экране высветилось ее фото в объятиях моего отца. Я до сих пор не представляла, что ей скажу.

Мать думает, что я все еще живу у Марион. Так получилось, что после расставания с Марком я поселилась в квартире подруги в Париже. Я жила, как в тумане, раздавленная смертью отца, уничтоженная предательством любимого, который отказался протянуть мне руку помощи, и отправленная в нокаут потерей бабушки.

Несколько месяцев я спала на диване Марион, если не в постели очередного парня, которого я подцепила в баре. Я много пила, отдавая себе отчет в том, что человеческое тело – это неистощимый источник слез, отрезала волосы и сожгла мосты. В отупении я дюжинами просматривала американские сериалы, и каждый раз вздрагивала, когда речь заходила об отце семейства и смерти или когда в кадре мелькало зеленое кресло. Я прочла семнадцать книг о том, как снова обрести счастье, отправила три тысячи эсэмэсок матери и сестре, взяла два больничных, ходила по три дня подряд в одних и тех же трусах, съела пять тысяч гамбургеров, купила десять миллионов флаконов с лаком для ногтей почти одинаковых расцветок, набрала лишние килограммы и утратила иллюзии. Однажды вечером, когда я, мертвецки пьяная, пыталась удержаться на ногах, надевая платье в комнате парня, с которым познакомилась несколько часов назад, меня как будто пронзило электрическим током.

Если бы отец видел меня, ему было бы чертовски стыдно за свою дочь. Надев платье, я поспешила как можно скорее убраться отсюда, забыв впопыхах, что лестница скользкая. Я моментально протрезвела, валяясь на ступеньках, мысленно улыбнулась отцу и пообещала ему взять себя в руки.

На следующий день мне на глаза попалось объявление дома престарелых в Биаррице с красивым названием «Тамариск».

Я ничего не сказала матери. «Здравствуй, мама, я звоню тебе, чтобы сказать, что оставила работу в Париже и заключила временный контракт с домом престарелых в Стране Басков. До скорого, целую». Нет, только не это. Я решила избавить ее от переживаний. Кроме того, с эгоистической позиции меня больше устраивало, чтобы она не знала, что я нахожусь в нескольких километрах от нее. Мне нужно было время, чтобы вновь обрести себя и понять, чего я хочу. Я решила строить свою жизнь без чужого вмешательства и давления со стороны близких.

Я как будто бесконечно бродила по лабиринту, не надеясь выбраться из него. Я упиралась в стену, сворачивала, не понимала, куда иду, и должна была найти выход без нити Ариадны и GPS. Каждый вечер, когда я закрывала глаза, передо мной возникала одна и та же картина. Меня снимает камера, которая постепенно удаляется. Я стою посреди комнаты, потом в центре здания, затем парка, города, страны, планеты. Я становлюсь все меньше и меньше. Именно так я воспринимаю свое существование: микроскопическое, бессмысленное, никому не нужное.

Если бы моя мать знала, что я рядом, она бы каждый вечер настаивала, чтобы я перебралась к ней. Она бы окружила меня вниманием и заботой, как ребенка, кем я, собственного говоря, осталась в ее глазах. Тяжело противостоять искушению: меня соблазняла идея снова оказаться в своей постели, где я спала подростком, среди постеров «Spice Girls» и коллекции плюшевых игрушек. Но мне тридцать два года, я уже не ребенок и должна сама научиться справляться с трудностями. Если меня чему-то научили несколько последних месяцев – а именно об этом говорил Густав по время нашей доверительной беседы, – так это тому, что, как бы мы ни были окружены любовью и вниманием близких, радости, страдания и тоску мы переживаем в одиночестве.

Мама ответила после первого звонка:

– Алло?

Ее голос дрожал, видимо, она действительно переживала.

– Мамулечка, это я, ты пыта…

– О, моя девочка! – воскликнула она. – Я отправила тебе кучу сообщений, почему ты не перезвонила?

Вот, я уже ненавижу себя.

– Извини, мама, много работы, даже не замечаю, как дни пролетают. Как дела?