Сильвия Энтони - Открытие смерти в детстве и позднее Страница 56

Фрейд отмечал, что ребенок, в отличие от взрослого, не сдерживает выражение мыслей о смерти, давая им развитие как прямо, так и в фантазии [424] . Это наблюдение было впоследствии подтверждено исследованиями в Швейцарии, Англии, Венгрии и Америке. Однако ошибочно было бы полагать, что поведение ребенка в норме совершенно свободно от тревоги. Вера маленького ребенка в магическую силу собственных желаний должна приводить к страху и тревоге, связанным с его агрессивными импульсами в отношении тех, от чьих забот зависит его благополучие. Эти импульсы находят выражение в фантазиях, в которых агрессивные побуждения чередуются с искупительными. Характерная для этого этапа тревога ослабевает благодаря постепенному принятию ограниченности психической силы в отрыве от физического действия. Магия из опасной жизненной реалии превращается в выдумку из волшебных сказок.

Нормальному ослаблению тревоги можно способствовать или препятствовать. Часто дискутируется вопрос о том, знакомить ли ребенка с традиционными «волшебными сказками». Родители Кац, которые «пытались насколько возможно оградить своих детей от каких-либо представлений о смерти, особенно смерти человеческих существ», считали, что «в волшебных сказках много – слишком много – говорят о поражении насмерть, сжигании заживо, повешении и других методах вызывания перехода от жизни к смерти» [425] . По их мнению, ребенок не понимает, что реально стоит за всем этим. «Для ребенка смерть в волшебной сказке, возможно, значит не более чем «больше не играет»: уход персонажа со сцены». В своей интеллигентской озабоченности проблемой открытия смерти ребенком супруги Кац, по-видимому, не отдали себе отчет в основной сложности, связанной с тем, что «реально стоит за всем этим» в волшебных сказках, которые они имели в виду, – очевидно, тех, что традиционно предлагались детям в центральной Европе в 1840–1940 гг., то есть märchen [426] , собранных братьями Гримм. (Французские дети, вероятно, в основном вырастали на более цивилизованной и остроумной коллекции Перро, из которой английские дети больше всего полюбили Кота в сапогах. ) Братья Гримм, превосходные ученые, добросовестно передали народные сказки в изложении неграмотных взрослых, причем версии некоторых из них были откровенно садистическими. То, что в этих историях часто говорится о смерти, само по себе не делает их неподходящими для детей, поскольку смерть часто появляется и в собственных детских фантазиях. Простодушное наслаждение жестокостью, нередко очевидное, свидетельствует об аутентичности сказок. Но и такая жестокость, с ее незрелостью, отнюдь не чужда детской психике. Однако взрослый, развлекающий ребенка подобным материалом, активно поощряет в нем склонность к садизму, и этот факт может вызывать тревогу у детей, как принимающих, так и отвергающих сказку. Автор 30-х гг. описывает, как волшебные сказки братьев Гримм способствовали садистической установке ребенка в нацистской семье:

Всегда Труди за едой получала по рукам, потому что клала их на стол, а затем ей полагалась волшебная сказка, и каждый раз это была… «Волк и семеро козлят», и когда эта сказка кончалась словами: «Волк сдох, волк сдох, ура, ура», то кровожадность и свирепость на личике маленькой девочки-невротика были большим, чем я могла выдержать. И была еще одна сказка, которую она иногда позволяла рассказывать… о Белоснежке и ее жестокой мачехе… В конечном итоге Белоснежка вырастает и выходит замуж за своего принца. А злая мачеха? Ну, вот что с ней случилось. Она случайно оказалась на радостном свадебном празднике, они схватили ее и заставили танцевать в раскаленных башмаках да тех пор, пока она не упала замертво: «Da musste sie in die rotglühenden Schuhe treten und so lange tanzen, bis sie tot zur Erde fiel». Идея понятна? Не хотите испробовать на ребенке? [427]

Здравое психологическое размышление говорит нам, что, в принципе, народные сказки представляют собой подходящий материал для детского воображения. Их позитивная ценность связана с использованием простых символов, которые ребенок способен понять. Когда к таким символам прибегает не столь наивный взрослый, его простодушие неловко или фальшиво. В качестве примера можно привести распространенную в народных сказках тему метаморфоза – превращения одной вещи в другую, иной формы, – который не объясняется, а предъявляется как простой факт. Эти истории – не для того, чтобы им верить, и тем более, – не для того, чтобы не верить; они – чтобы развлекать и возбуждать, а мораль (если она нужна) – в том, что внешние проявления обманчивы. Они могут добавлять эмоциональности научному наблюдению метаморфоза, как у нашего испытуемого, Ричарда (5 л. 5 м.), который

[ДЗ 63] спросил о том, что такое пар, и, получив простое объяснение, заявил: «Это вода-воздух; лягушка-принц был лягушкой, которая превратилась в принца, так и пар – вода-воздух». Затем он стал перечислять другие объекты, меняющие форму, такие как гусеница [428] .

В конечном счете, оправдание для использования народных сказок в детской состоит не в том, что они способствуют усвоению научных фактов или получению удовольствия от обучения, а в их функции передачи способов мышления, символов, концепций и установок, которые обогащают и гуманизируют жизнь. Такова же была защита поэзии от нападок Платона. Сказки осуществляют эту функцию благодаря тому, что отражают весь естественный спектр человеческой активности в прямоте и простоте однозначных культурных позиций. Однако оговорка по поводу садистических фантазий остается значимой, пока сказочный материал предлагается ребенку взрослым. Если ребенок может читать сам, ему можно дать свободу выбора, хотя, как и в отношении других видов активности, взрослому следует оставаться внимательным к реакциям ребенка.

Супруги Кац подняли еще один вопрос. На какое-то время они решили не сообщать своим детям, что мясо, которое те едят, получено от убитых животных. Позже они убедились, что это знание не встревожило детей. По-видимому, такое безразличие нормально, но некоторые дети реагируют в духе опасений Кац. Подобное в мягкой и преходящей форме произошло с одним из наших испытуемых.

[ДЗ 64] Бен (6 л.) спросил, от каких животных получают разные виды мяса; пожалел овец, свиней и телят и заявил, что нам не следует есть мясо. М. сказала ему, что некоторые взрослые разделяют эту точку зрения и поступают соответственно, и, если он хочет, он может быть вегетарианцем. Вскоре после этого разговора подали обед со свиными сосисками, – одним из любимых блюд Бена. Поедая их, он спросил, от какого они животного. Он съел две порции.

Однако реакция ребенка на убийство животных может быть более глубокой и длительной. Она даже может повлиять на его поведение в течение всей жизни. Конечно, если вегетарианство предложено ребенку как семейная норма и добровольно соблюдается им в других окружениях, то психологическое значение этого поведения, конечно, иное. Один из возможных источников конфликта устранен, другой замещен. Однако избегание источников конфликта – не главная забота с точки зрения благополучия детей. Личностная адаптация в контексте сложной культуры требует неизбежных выборов между конфликтующими побуждениями. Главная задача – развитие процесса принятия решений, с тем, чтобы его результаты были по сути удовлетворяющими и относительно стабильными.

Значение животных для эмоционального развития ребенка было отмечено Фрейдом и позже продемонстрировано в ряде исследований. В детской фантазии крупные животные обычно репрезентируют родителей, а мелкие или молодые – его самого либо сиблингов. Эти идентификации помогают понять действия и страстные реакции детей, такие как горе или наслаждение, связанные с убийством животных для еды, для развлечения или для защиты; избиение или убийство мелких животных ребенком; выражение любви к убитым животным. В обществе, где самые горячие выражения гуманизма связаны с заботой о животных, реакции взрослых на поведение детей по отношению к животным могут быть особенно непродуманными. Отказываясь поощрять активную жестокость – из сочувствия к страдающим животным либо с намерением преподать ребенку урок социальных mores [429] ради его собственного будущего блага, – взрослый, безусловно, поступает разумно. Чего о нем никак нельзя сказать, когда он предполагает или даже убежденно заявляет, что жестокость предвещает грядущую перверзию. Данная идея безосновательна, а высказывание ее может принести вред. Наблюдения, подтверждаемые также и биографическими данными, такими как в приведенном выше фрагменте из автобиографии Дарвина, свидетельствуют: ребенок, который бьет щенка, топчет золотую рыбку или убивает котенка, не является непременно и даже предположительно аномальным; вероятность, что в дальнейшей жизни он проявит садизм, мазохизм или любую другую перверзию, для него не больше, чем для любого другого ребенка.