Сильвия Энтони - Открытие смерти в детстве и позднее Страница 57

Идентификация ребенка с детенышами других видов имеет основания в реальности, сила которых была вполне понята лишь недавно, в связи с исследованиями природы и последствий тревоги. Маленький ребенок обычно думает о смерти в понятиях агрессии или сепарации, или комбинации одного и другого. В любом случае возникает тревога. Психиатрические исследования влияния на младенцев разлуки с матерью или замещающей ее фигурой показали, насколько глубокими могут быть последствия тревоги. Эти работы побудили зоологов к изучению эффекта стрессовых ситуаций на незрелых животных, находящихся с матерями или разлученных с ними. Поразительные результаты этих экспериментов говорят о глубине биологических корней тревоги смерти, переживаемой как сепарация от родительских фигур.

Аналогию между ягненком и ребенком не следует проводить слишком далеко. Тревога по поводу сепарации от матери проявляется наиболее остро в возрасте, когда представление о смерти еще отсутствует. В период формирования концепции смерти ребенок уже способен воспользоваться защитами от тревоги смерти, предоставляемыми социумом. Человеческий младенец не зависит настолько исключительно от матери, как детеныши животных. В благоприятных условиях ребенок расширяет круг людей, от которых он может зависеть. К сожалению, в современных индустриальных обществах эти условия присутствуют все реже. Мобильность рабочих мест, ограничение рождаемости и государственные проекты массового строительства недорогого жилья, благодаря которым молодые семьи перестают жить поблизости от старшего поколения, – все это препятствует сохранению расширенного интимного круга ребенка и ведет к увеличению встречаемости и силы ранней тревоги, связанной со смертью как сепарацией.

У детей младше семи лет процессы отрицания могут облегчать сознательное принятие неизбежности собственной смерти. В одном из приведенных случаев они сыграли очень благоприятную роль. В трех проявлялась тревога, преодоленная с помощью матери, поощрявшей отрицание или по крайней мере соглашавшейся на него. В одном случае, принадлежность которого к этой категории на самом деле сомнительна, потребовалось психиатрическое лечение. Процесс принятия через отрицания был описан Фрейдом и Ференци как основанный на защитном механизме обращения в противоположность, что Фрейд [430] демонстрировал на одном из собственных сновидений, в котором любовь заняла место смерти, а выбор заместил необходимость. Этот механизм запечатлен в языке: например, в греческом слова, обозначающие радость и смерть, различаются только ударением и родом, а также греческое «радость» близко к итальянскому слову «дорогая» [431] . Вездесущие бессознательные защитные механизмы – смещение и отрицание – в детстве временно могут стать осознанными. Отрицание привлекается как средство уменьшения стресса в процессе, который, подобно родам, хоть и не является патологическим, нередко мучителен.

В некоторых случаях беспокойство о будущем психическом здоровье ребенка бывает оправданно. Д-р Сула Вольфф [432] думает, что «сама по себе утрата в детстве… по-видимому, не предрасполагает индивида к развитию депрессии, как считает Боулби. Она может, однако, способствовать патологическому развитию личности». Вольфф указывает на неблагоприятные последствия наличия у ребенка только одного родителя и цитирует Марриса, который писал, что даже относительно обеспеченным вдовам приходится содержать свои семьи на слишком ограниченные средства.

В нескольких случаях в моем раннем исследовании был заметен непосредственный психологический эффект потери родителя или сиблинга. Здесь эти данные могут быть дополнены случаем более младшего ребенка. Выше упоминался восьмилетний Бернард, у которого, как было обнаружено, смерть отца инициировала сильные чувства вины, притупив способность интерпретировать ситуации на адекватном для него интеллектуальном уровне. У девочки того же возраста именно смерть отца, вероятно, вызвала состояние, напоминающее начальную стадию мании. У более младшего ребенка школьного возраста беременность матери, которой предшествовали смерти младших сиблингов, по-видимому, явилась причиной состояния невротической тревоги. Наконец, ребенок трех с половиной лет, который еще не начал задавать вопросы Почему, но проявлял сильное желание участвовать во всякой взрослой домашней деятельности, после смерти отца в течение краткого периода времени, встречаясь с действиями, прежде выполняемыми им с легкостью и удовольствием, начинал хныкать: «Я не могу это сделать!» [ДЗ 65].

В первоначальном исследовании была высказана мысль, что в такой период ребенок не должен оставаться без включенного присутствия взрослого и общения с ним. Особенно это относится к детям школьного возраста, обычно проводящим значительную часть своего времени со сверстниками или в формальном контакте с учителем. Именно позиция взрослого в не столь формальных отношениях, а не компания других детей, напоминает ребенку об его сравнительной беспомощности, которая освобождает его от чувства ответственности за скорбное или тревожащее событие. Поддержка, оказываемая ребенку в признании реальности его беспомощности, может, однако, поощрить его также в регрессии к более ранним поведенческим паттернам, – если одновременно не поддерживать его в практике его актуальных умений и способностей.

Убеждаясь в своей невиновности благодаря наглядным свидетельствам того, что он на самом деле может и не может делать, ребенок становится более способен принять без вытеснения память своих как антагонистических, так и любовных импульсов по отношению к умершему. На данный процесс может повлиять то, в какой манере взрослый говорит об утрате. Проявления непреходящей любви или жалости: «твоя бедная дорогая мама», «твой дорогой маленький братик», «твоя бедная бабуля» – никак не способствуют уменьшению тревоги.

Хотя имеются свидетельства общего фактора в переживании утраты человеческими существами, очень трудно оценить относительный вес общечеловеческих и специфических культурных факторов. Маргарет Мид (Margaret Mead) писала, что на Бали выражение горя почти полностью подавляется, но оно может быть разыграно на сцене, и тогда «европеец признал бы его прекрасным, глубоким горем» [433] . Это указывает на присутствие как универсального человеческого фактора, так и культурно обусловленного сдерживания его проявлений вне ситуации жесткого контроля. Это сдерживание – требование сохранения внешней невозмутимости, – имеет огромную популярность в культурах и местах, далеких от Бали. Процесс горевания, выражение которого столь жестко контролируется, может вызвать невротические реакции у личностей, способных следовать социальному поведенческому кодексу лишь ценой глубокого стресса. Линдеманн (Lindemann) сказал как о типичной характеристике переживания горя в Америке о том, что «образ умершего исчезает из сознания… и в часы бодрствования может быть воссоздан лишь с огромным сопротивлением и трудностью» [434] . Одна англичанка, недавно пережившая утрату, сообщила автору, что для сохранения контроля она должна была изгонять все мысли об умершем, даже во время похорон. Другая британка, чей старший брат был убит на войне 1914–1918 гг., когда она была подростком, писала: «Долгие годы после смерти Р. я не могла найти утешения. Это было так больно, что мне приходилось выкидывать из головы любую мысль, связанную с ним». [ДЗ 66]. Эти женщины сознательно прогоняли образ, но он слишком легко возвращался к ним, и хотя невротический пациент, напротив, блокирует мысль бессознательно, а вспоминает с трудом, аналогия очевидна. Данная форма реагирования обусловлена культурным кодексом, запрещающим физическое выражение горя на публике. Подобные кодексы возникают в связи с задачами совладания со стрессом и сдерживания групповой истерии. Таким образом, говорит Линдеманн, «многие стрессовые реакции, которые ныне считаются невротическими или психосоматическими, а прежде могли рассматриваться как свидетельство психологической неудачи индивида справиться с проблемой, оказываются… способами решения проблем, типичными для определенной этнической группы».

Около сорока лет назад Пиаже высказывал мысль о том, что встреча ребенка со смертью играет особую роль в его интеллектуальном развитии. Как он писал, идея смерти вызывает любопытство ребенка, поскольку для детей раннего возраста всякая причина связана с мотивом, так что смерть требует специального объяснения. Согласно моим исследованиям, умственно отсталые дети и в подростковом возрасте продолжают отождествлять причину с мотивом, – например, определяя мертвый как убитый, что в норме возможно лишь в более раннем возрасте. Как говорит Пиаже, человеческая смертность свидетельствует об ограниченности власти взрослых над событиями – ибо смерть невозможно объяснить мотивом, учитывающим decus [435] – правильную организацию общества, что приводит ребенка к концепции физической причинности и случайности, если только дело не замутняется теологическими объяснениями. В последнем случае ребенок может логически прийти к выводу – как и сделал один из юных испытуемых Валлона, – что никто бы не умирал, если бы не козни дьявола.