Ирина Млодик - Жизнь взаймы. Как избавиться от психологической зависимости Страница 10

– Боже мой, почему я всего этого не знала! О чем я тут переживаю? Вадик меня бросил! Да все мои страдания кажутся такими глупыми в сравнении с тем, что им досталось!

– Не надо, не ругай себя, дочка, каждому свое. Страдания нельзя взвесить ни на каких волшебных весах. Им досталось свое, а у тебя свое. Нелепо говорить: «Вот наши беды – это настоящие беды, а ваши что?» Глупость какая! Наше субъективное переживание горя и потерь несравнимо и бесценно. Никто не вправе измерять наши потери своими мерками. Еще раз повторю: каждому свое. Недаром говорят: прежде чем судить меня, проживите сначала то, что мне выпало, сносите сначала мои башмаки. Так что тебе выпало, дочка?

– Стыдно говорить, пап… Такое ощущение, что мои башмаки, похоже, стояли на полке все это время, это и есть самое страшное. Рядом с Вадиком я будто бы и не жила. Не было меня – был только он, и я на нем… висела, что ли. В том смысле, что не ходила по земле собственными ногами, решений не принимала, хотеть не хотела, просто плыла-плыла по течению, радуясь, что он всегда рядом и всегда знает, что хочет. Думала, что он видит наше совместное будущее, знает, как нам жить. Мне это так нравилось. Он, конечно, временами хотел всякие глупости, но я думала, ладно, не страшно, потерплю, закрою глаза, ну вот такой он человек, все люди разные. Я такая – он такой. Вот только этого «я такая» почти не было. Мне всего лишь казалось, что есть. Да я просто за его спиной была, как в укрытии, спряталась от жизни, от того факта, что я понятия не имею, как жить. Веришь? Вообще не никакого представления!

– А что плохого в том, что ты плыла с ним рядом, как ты говоришь? Любовь дарует и благословляет. Она…

– Папа, ну о чем ты? Я тебе о том, что не жила на самом деле. Мне почти тридцать, а я не знаю, кто я. Посмотри на эту квартиру, в ней же нет никакого характера, духа, особенности, души. А знаешь почему? Потому что у меня нет особенностей. И характера тоже, видимо, нет. Да и откуда мне его иметь? Характер было позволено иметь только твоей Алечке! Которая увольняла негодных направо и налево. А особенности? Где бы мне было возможно их приобрести? Если я всю жизнь мечтала от них избавиться и слиться с фоном этого чертового города, чтобы все уже перестали меня замечать, обсуждать каждое мое нелепое движение!

Она не заметила, как начала кричать, в клочья порвала салфетку, которую задумчиво крутила все это время. Ей было уже неостановимо не жаль отца, который как-то съежился и опустил глаза.

– Я тебе про любовь, дочка. Ну чего ты кричишь? В любви да, иногда приходится задвигать куда-то свои желания, да и характер попридержать. Ты же другого любишь, не себя.

– Вот именно! А кем ты тогда другого любишь, если себя задвинул? Кто остается? Только тот, на кого ты распространяешь свою, черт побери, долбаную «святую» любовь?

– Таня, прошу тебя, перестань ругаться…

– Да я еще и не начинала ругаться! Пап, меня тошнит, когда ты говоришь о любви, как кисейная барышня из Института благородных девиц! Тошнит от вашей истории с этой сю-сю-сю Лерочкой! Она взрослая женщина, папа! Действительно простая и хорошо знающая, чего хочет. И всегда такой была! Все это видели, кроме тебя, а тебя называли тряпкой, юношей пылким со взором горящим. И это было стыдно, стыдно! Стыдно, что она так лихо тебя окрутила! Она, она! А тебя самого и не было. Как личности, как человека. Исчез! Начисто! Стыдно, ты слышишь?!

Она понимала, что делает больно отцу. У любого защемило бы сердце, глядя на его опущенные плечи. Но она не могла остановиться. Боль и ярость за собственную непрожитую жизнь заставляли ее кричать все громче.

– Прошу тебя, не говори про Лерочку плохо. Да, я виноват перед тобой, но ее, прошу, не трогай. Я по-прежнему люблю эту женщину.

– Как можно так слепо любить, папа! Кого ты в ней любишь? Ну где в тебе хоть капля мужского? Где твои чертовы башмаки?! – в порыве гнева она стукнула ладонью по столу.

– Я пойду, дочка. Видимо, мне нужно идти. Ты извини, я, наверное, расстроил тебя… – он поспешил в прихожую, стал неловко обуваться, ноги никак не лезли в разношенные грязные ботинки.

Таня осталась сидеть в кухне, сжавшись в комок на табуретке. Ей было стыдно, но и ярость не отпускала. Она не могла остановить отца, не находила в себе сил извиниться или хотя бы сказать: «Спасибо, что приехал». Ей снова отчаянно захотелось умереть.

«Ну почему, почему нет никого рядом из взрослых и мудрых, никого!» – кричала каждая клеточка внутри. Никто не спасет, не объяснит и не расскажет. Каждый увяз в своем болоте, и нет такого человека, который бы понял ее, подсказал, что делать, или хотя бы выслушал до конца. Одна. Одна. Одна…

– Эй, ты здесь?

Стукнула дверь, и в прихожей сразу стало шумно: шорох пуховика, грохот сброшенных сапог на платформе, стук тяжелой сумки об пол. Все ясно, Ларка пришла.

– Нет, ты прикинь, до чего я доработалась, – сказала она, заходя в кухню. – Черт-те что мерещится. Показалось, что возле метро я Пал Семеныча увидела, представляешь?

– Тебе не померещилось, – буркнула Таня, уткнувшись в коленки. – Это он и есть, собственной персоной.

– Да ты что?! Тань, отец к тебе приезжал! Надо же, радость какая. А чего ушел так быстро? – Ларка с грохотом выгружала на стол продукты. – Смотри, чего я тебе купила! Свежие огурцы, чуешь, как пахнут? Ммм, сейчас салат забабахаем, я еще укропчик и израильскую редиску купила у той бабки, помнишь, что тебя обсчитывает все время. В этот раз я зорко за ней следила, за ведьмой такой. Три раза перевешивали! Так куда Пал Семеныч пошел-то, когда вернется? Я мясного ничего не купила, чем мы его кормить-то будем? Чего молчишь, надулась?

– Лар, я сволочь неблагодарная. Папа приехал ко мне, потому что я его попросила, а потом, получается, сама и выгнала. Можешь представить?

– Ты чего? Опять, что ли, доктора вызывать, чтобы он тебе успокоительное вколол? За что ты выгнала родного отца?

– Я же сказала, я идиотка. Но я теперь понимаю, почему его оставила Лерочка, и почему Вадим меня оставил, тоже понимаю. Поделом нам, витающим в облаках. Вся в него: романтичная дура, начиталась книг среди провинциальных куполов и церквей. Как же это, оказывается, глупо выглядит со стороны… Господи, стыдно-то как. Глупо и мерзко. Такие все из себя сладенькие, всех любим, мол, «только любовь и всепрощение», достоевщина какая-то, фу. А на самом деле просто боимся жить. В нашем сраном городе все боятся жить! Может, единственным, кто не боялся, был твой отец. Он был воплощением жизни и страсти, ничто его не могло ни запугать, ни остановить. Поэтому на него и смотрели с опаской.

– Слышь, подруга, тебя, по-моему, серьезно занесло. Остановись, пока от меня не схлопотала, и отца моего не трогай! – Ларка помрачнела, но Таню уже невозможно было остановить.

– Даже твоя мать! Она жила! Творила то, что никто не понимал и никто не мог оценить. Над ней смеялись: «блаженная», «не от мира сего»… А она плевала на все это, просто писала свои картины, потому что ей было что сказать. Понимаешь, Ларка, она была тем человеком, которому было что сказать этому миру, и плевать, оценит это как-то мир или не оценит. Она тоже не боялась ни черта.

– Что ты можешь знать про нее, коза щипаная? – Ларка вдруг придвинулась к Тане вплотную и схватила ее за потертый свитер так, что тот натянулся и сдавил ей горло. – Что ты, долбаная принцесса, можешь про нее знать? Ты жизни не нюхала, чтобы судить ее. Она боялась, и боялась так, что не могла спать! Вообще почти не спала. Она росла с сумасшедшей матерью, которая кидалась на нее с ножом, а то и с топором. Благо, бабка моя хилая была, мама легко с ней справлялась, но та и правда могла убить ее в любой момент, особенно ночью. Сколько лет прошло, прежде чем мама все же решилась ее в психушку сдать. Ты представляешь, как жить с таким страхом всю жизнь? Откуда тебе знать, если тебя оберегали от всего? Твоя мать, если б могла, микробов бы всех истребила, лишь бы ты не чихала. Отец приезжает к тебе по первому зову, слушает тебя, писюху такую, слезы твои утирает, а ты его прогоняешь. Ишь, королева недоделанная, мамкины замашки переняла: «Ах, раз так, не по-моему, подите вон!»

– Лар, отпусти, задушишь же, – взмолилась Татьяна. – Ну, прости меня, я дура. Да сядь ты уже. Не буду я больше. Я ведь не знала про твою маму, прости… – злость как-то разом утихла, она подошла к подруге и обняла ее белесую голову. Та забрыкалась, забухтела что-то нечленораздельное, а потом разрыдалась.

Таня растерялась, она редко видела Ларку плачущей. Она не плакала ни когда маму хоронили, ни после суда над отцом. Перед отъездом в Москву они вместе ходили на кладбище; «великанша» встала на колени, обняла небольшой гранитный памятник с фотографией, на которой ее мать выглядела актрисой из старых западных фильмов, и долго гладила холодный камень, что-то нежно шепча. Но она ни слезинки не проронила. А теперь тихо скулила ей в плечо, вот тебе и на!

– Лерка, нам обеим, похоже, досталось. Если ты думаешь, что я и правда ощущаю себя принцессой, то ты ошибаешься. Тебе сложно представить, как это – жить, не имея права расстроить свою мать. Когда все, что ты скажешь или сделаешь, будет исследоваться под микроскопом. Мать за свое реноме боялась, она же должна быть всегда на хорошем счету. Хотя какое ей дело до того, что о ней другие люди подумают? Она же вершительница судеб! Перед ней все заискивают, начиная от мэра, заканчивая уборщицей в гастрономе. Как бы там ни было, она должна быть женщиной с безупречной репутацией. А я должна была соответствовать. Особенно она за меня взялась после бегства отца с этой чертовой куклой, Лерочкой. Блин, они ведь тогда уже несколько лет были разведены! Но в каждой кухне мусолилась животрепещущая тема о том, как ее «Павел Семенович сбежал с заезжей шлюхой». Скажи, тебе никогда не приходило в голову, что наш город ненасытный? Что ни сделай, тебя всегда обсуждают. Особенно если ты выделяешься чем-то. Если хорош, завидуют и ждут, что ты с треском слетишь со своего пьедестала; если сделаешь что-то не так, как все, замусолят, затрут твое имя, наградят нелестными прилагательными, прилепят клички и прозвища, от которых потом не отмоешься. Мне плохо было, а я не имела права хандрить, потому что все считали, что я как сыр в масле катаюсь. Вот и ты туда же, хотя мою мамочку знаешь не хуже меня. Сыр-то сыр, но в золотой мышеловке. Знаешь, почему она меня отпустила в Москву? Не только потому, что боялась наших встреч с отцом, хотя и этого, наверное, тоже. Она устала, я думаю, все время сверяться по городскому компасу. Сама она безупречная, да, но контролировать меня, повзрослевшую, у нее уже не было сил. Да и тебя тоже. Ты, став маминой воспитанницей, должна была демонстрировать блеск ее педагогических талантов. А ты всегда ее в этом разочаровывала: в институт поступать не стала, хорошо хоть, романов не крутила, но… дело молодое. В общем, боялась она. Ты знаешь, отец рассказал мне мамину историю, и теперь мне, конечно, понятно, почему она такая. Оказаться с матерью на Севере, в маленьком поселке, где твое выживание зависит от того, как к тебе относятся окружающие: защитят тебя или прогонят – а твое поведение напрямую зависит от твоего выживания… Страшно ей было, за себя и за меня, всю жизнь безотчетно страшно.