Андрей Фесенко - Русский язык при Советах Страница 21

В последнее время появилась тенденция даже возвращать к жизни старые названия. Так, например, Красногвардейск снова стал Гатчиной, а Слуцк – Павловском. В Киеве главная улица, связанная с историческим событием – Крещением Руси, долгое время называвшаяся улицей Воровского, стала опять «Крещатиком».

Г. Климов в своей книге «В Берлинском Кремле» (Посев, № 22, 1949) рассказывает, что «по постановлению Ленинградского Совета, все важнейшие исторические улицы и площади Ленинграда были снова переименованы (в 1944-м – Ф.) – им вернули их дореволюционные имена. Невский проспект из «Проспекта 25-го Октября» снова стал Невским. Марсово Поле снова стало Марсовым (из «Площади Жертв Революции» – Ф.). Мы смотрели на всё это и только диву дивились. Наверное скоро и колхозы отменят».

Как мы видим из вышеприведенных примеров, война 1941 – 45 вызвала новый зигзаг и в топонимике. Возрождение исторических традиций русского народа приводило даже к унижению авторитета «вождей революции», как это мы можем наблюдать в возвращении городу Ворошиловск его старого названия «Ставрополь».

Столица ликвидированной в 1943 г. за сотрудничество с немцами Калмыцкой ССР – «Элиста» была переименована в «Степной». Однако подобная русификация распространилась и на «не провинившиеся» республики: так, например, среднеазиатский город «Пржевальск», в свое время переименованный в «Каракол», стал снова Пржевальском.

Еще более интенсивной оказалась русификация географических названий в завоеванных во Второй мировой войне землях, как на Западе, так и на Востоке:

Гейнрихсвальде – Славск

Гумбиннен – Гусев

Инстербург – Черняховск

Кенигсберг – Калининград

Нейгаузен – Гвардейск

Пиллау – Балтийск

Прейсиш-Эйлау – Багратионовск

Тильзит – Советск

Фридланд – Правдинск

Найосн – Лесогорск

Сиритору – Макаров

Тойохара – Южно-Сахалинск

Хонто – Невельск и многие другие.

Русификации подверглись не только названия захваченных городов, но и своих исконных. Так советы дополнили русификацию, начатую еще царским правительством в Первую мировую войну (Санкт-Петербург – Петроград), переименовав знаменитый дворец и его окрестности из Петергофа в «Петродворец» (1944), а Шлиссельбург в «Петрокрепость» (в том же году).

Вообще советы оказались более истыми русификаторами, чем царское правительство: так, они переименовали города с нерусскими названиями во вновь присоединенных частях Финляндии и Румынии, придав им чисто русский характер:

Кексгольм – Приозерск

Териоки – Зеленогорск

Аккерман – Белгород-Днестровский и т. д.

Глава V. «БЛАТНЫЕ» ЭЛЕМЕНТЫ СОВЕТСКОГО ЯЗЫКА

Мы уже говорили о том, что основными контрастными особенностями советского языка явились: с одной стороны, нагнетание в обыденной речи и особенно в газетах массы книжных терминов, в большинстве своем варваризмов, с другой стороны, утверждение в обиходе и проникновение в литературный язык арготизмов – специальных терминов, в первую очередь воровского языка.

Первые годы Революции не ознаменовались демократизацией языка в лучшем смысле слова; нельзя сказать, что новые формы, преимущественно лексики, стали доступнее народу, больше ему сродни. Наоборот, простой человек понимал несравненно лучше язык классиков – Пушкина, Гоголя, Толстого, Чехова и др., чем набор чуждо звучащих политических фраз, в которых очень часто не разбирались и сами произносящие или пишущие их. Недаром А. Селищев, останавливаясь на этом явлении, цитирует «Правду» (№ 288, 1924):

«Устраиваются открытые собрания, но какой в них толк? Попробуй зайти на собрание крестьянин или рабочий. Что он поймет? Ровно ничего. Только и слышны выкрики докладчиков: либералы, консерваторы, соглашатели, Керзоны, Ллойд-Джорджи. Ну, что тут поймет беспартийный рабочий или крестьянин? Тут и партийные то многие не понимают, в чем дело».

Газета «Рабочая Молодежь» (1926 г., № 113) тоже была вынуждена признаться:

«…Недаром некоторые поговаривают: – «Говорит непонятно – значит большевик…» Но наиболее засорившим язык явился поток той словесной мути, который поднялся со дна Революции. Самое ужасное было в том, что этот жаргон не сосуществовал с добротным, созданным вековыми традициями, разговорным и литературным языком, а въедался ржавчиной в словесный обиход всех слоев населения. В оперировании жаргонными словечками можно было уличить почти каждого человека, не говоря уже о молодежи: зачастую самые простые слова и выражения умышленно или по инерции заменялись «блатными». В своей книге «Новые словечки и старые слова» А. Горнфельд брезгливо жаловался:

«…выхожу на улицу и слышу обрывки разговоров: «спекульнул…», «два лимона…», «пятьсот косых…», «реквизнул…», «на танцульку придешь…», «ну, даешь…» (стр. 5).

Особое влияние на засорение языка оказало беспризорничество (само слово возникло только при советах). Первая мировая война, и вслед за ней гражданская, породили толпы беспризорных детей, родители или родственники которых погибли от пули или тифа. Полнейшая разруха в народном хозяйстве и занятость властей, в первую очередь ликвидацией своих политических противников, содействовали распространению бездомности и безнадзорности осиротевших детей, разбросанных по необъятным просторам бывшей Российской Империи.

Подавляющая часть этих детей, а их было, по официальным данным «Большой Советской Энциклопедии» (т. V, стр. 786, 1927), до семи миллионов к 1922 г., оказалась внесоциальным элементом, обреченным на жизненную борьбу вне общества. Это вело к связям с преступным миром, по началу просто эксплуатировавшим, а впоследствии и ассимилировавшим многих беспризорников.

Беспризорные младшего возраста, ютившиеся в парадных или в котлах для плавки асфальта, служили как бы связующим звеном с обычной средой, общаясь и играя с «полунадзорными» советскими детьми, родители которых если и существовали, то, как правило, проводили весь день на работе, собраниях, субботниках, невольно предоставляя своих детей улице. Это уличное воспитание давало себя знать и в развитии языка. Не нужно забывать, что для детей, связанных законами «взрослых», грязный, оборванный, отчаянно-смелый и дерзкий, и что самое главное, свободный от каких-либо обязанностей обыкновенной жизни, часто изъездивший «зайцем» чуть ли не всю страну, беспризорник являлся романтической фигурой, достойной подражания. Некоторые ребята меняли свою относительно обеспеченную, но скучную, по их мнению, жизнь на приволье такого беспризорного существования, другие же подражали своим героям в более скромных масштабах, не порывая с семьей, но ошарашивая родителей фразами вроде:

«Его маруха шьется с нашим Валькой…» «Чего ты так расшкерилась…» «Пойди, спроси об этом у пахана…»

Последнее слово, обозначавшее в блатном мире главаря шайки, у советских ребят стало обозначать главу семейства – отца, наряду с тем, как слово «пацан» не только в детской речи, но и в языке многих взрослых вытеснило слово «ребенок».

Итак, мы видим, что у многих представителей молодого поколения прекрасная пора жизни – детство переплеталась со страдой беспризорничества и криминальной деятельности. Большие способности часто устремлялись в пагубное русло, о чем прямо говорил комсомольский поэт Безыменский:

О, как был смел мой шкет забитый!

О, как был нищ, и как богат!

Он -

первый кандидат в бандиты,

А может быть,

в наркомы кандидат.

(Стихи о комсомоле).

Знакомство общественности с миром «блата», его бытом и языком, происходило и через песни, распевавшиеся в трамваях, поездах и просто на улицах беспризорными, желавшими таким образом заработать себе на хлеб. Иногда эти песни были грустно-лиричными, вроде переделанной старой матросской песни:

Свеча горит дрожащим светом,

Урканы спят спокойным сном…,

иногда же явно бандитскими, как знаменитая «Мурка»:

Здравствуй, моя любка, ты моя голубка,

Здравствуй, дорогая, и прощай!

Все наши малины ты зашухерила,

А теперь маслину получай.

Разве не житуха была тебе с нами,

Разве не хватало барахла?

Для чего ж связалась с лягашами

И пошла работать в Губчека?

Однако, такая специфическая лексика не помешала этой песне стать одной из излюбленных и у не беспризорной молодежи.

Даже «Большая Советская Энциклопедия» (т. XIII, стр. 136, статья «Воровская (блатная) поэзия») вынуждена была признать, что

«влияние воровской песни на песню городского и сельского населения очень велико. Многие из блатных песен или их отрывки поются рабочей и учащейся молодежью как городской, так и деревенской. Школьники через детские дома и беспризорников вобрали многое из блатных мотивов».

Популярность блатных песен обуславливалась не так распущенностью советской молодежи, как самой системой, при которой всё до тошнотворности регламентировано, всё «спущено сверху» в широкие массы, создано по пресловутому «социальному заказу», значительно больше, чем по вдохновению. Именно тяга к чему-то стихийно-возникшему, рожденному не директивой партии и правительства, а самою жизнью, пусть неприглядной, но самостоятельной, пусть преступной, но свободной, приводила молодое поколение к увлечению блатным фольклором.