Андрей Фесенко - Русский язык при Советах Страница 22

«влияние воровской песни на песню городского и сельского населения очень велико. Многие из блатных песен или их отрывки поются рабочей и учащейся молодежью как городской, так и деревенской. Школьники через детские дома и беспризорников вобрали многое из блатных мотивов».

Популярность блатных песен обуславливалась не так распущенностью советской молодежи, как самой системой, при которой всё до тошнотворности регламентировано, всё «спущено сверху» в широкие массы, создано по пресловутому «социальному заказу», значительно больше, чем по вдохновению. Именно тяга к чему-то стихийно-возникшему, рожденному не директивой партии и правительства, а самою жизнью, пусть неприглядной, но самостоятельной, пусть преступной, но свободной, приводила молодое поколение к увлечению блатным фольклором.

Многие языковые особенности беспризорных и «блатных» дошли до советского гражданина уже в период изживания беспризорничества. Советская власть сумела к началу 30-х годов положить конец этому злу [32], и те из несчастных, которые не безнадежно погрузились в воровской омут, часто кончая жизнь в далеких концлагерях, стали перевоспитываться в многочисленных детских домах и трудовых колониях.

Юноши и девушки, отказавшиеся от часто глубоко укоренившихся привычек прежней бесшабашной жизни, шли на фабрики, заводы, в высшие учебные заведения, неся в них «родной», так полностью и не вытравленный жаргон, заражая им товарищей и утверждая его в толще языка.

В своей книге «Язык литературы» (стр. 150) В. Гофман указывает:

«Еще в 1927 г. газета «Молодой ленинец» (№ 196) била тревогу по поводу языковых «следов от хулигана к фабзайцу» и предупреждала против «блатной музыки» (воровского жаргона):

«В стороне, за столиком сидела группа молодежи. Один из них горячился: «Он с ней чичулится. сахарится, а меня заставили смотаться». Паренек дрожал от негодования, стучал кулаками по столу. Оказалось, что паренек говорил: «Он с ней гуляет «парой», целуется, а меня заставили убраться». Дальнейший ход разговора был совсем непонятен. Говорили на каком-то особом языке. Тут была жалоба на «стрематушек» и «фурфорсеток» (как оказалось, имели в виду девушек), угроза кого-то «оплетовать» (избить). Подошел третий… сморщился и сказал: «Глот, дерябнул, брось аноху строить». Третий оказался довольно разговорчивым и разъяснил мне смысл этих слов: «Крикун, выпил, брось дурака валять». Это были рабочие ребята».

Теме борьбы против арготизмов в языке учащихся и комсомольцев посвящена и статья Л. Якубинского «Культура языка» (Журналист, № 1, 1925).

В своем курсе лекций по лексике современного русского языка, изданном Московским университетом в 1954 г., Е. Галкина-Федорук вынуждена была признать (стр. 123), что

«…после революции «блат» через беспризорных детей стал распространяться и среди учащихся, а затем через молодежь проник и в рабочую среду, и даже в художественную литературу».

Все вышеуказанные соображения о влиянии языка беспризорников подкрепляются исследованиями известного датского языковеда Иесперсена. Он проследил язык бездомных сирот, уцелевших после свирепствовавшей в Англии в Х1У-ХУ веке чумы, унесшей две трети населения, и установил, что этот своеобразный жаргон оказал влияние на дальнейшее развитие английского языка. Не слыша речи родных, дети создали свой диалект и, став взрослыми, внесли некоторые элементы его в общую разговорную речь.

Тот же О. Иесперсен ‹Jespersen›, в своей книге «Language, its nature, development and origin ‹London, 1922›», стр. 261, отмечает следующее:

«В скандинавских языках век викингов является, очевидно, периодом, породившим наиболее значительные лингвистические изменения. Но если я прав, то причина этого не в героическом характере эпохи и не в бурном росте самоуважения и самоутверждения, как это иногда отмечали. Более прозаическая причина заключается в том, что мужчины отсутствовали, а женщины были вынуждены заниматься иными делами, а не языковым воспитанием своих детей [33]. Я также склонен думать, что та непревзойденная быстрота, с которой, в течение последних ста лет, вульгарная речь английских городов отошла от языка образованных классов… имеет своим естественным объяснением беспримерно бедственное состояние детей промышленных рабочих в первой половине прошлого века» (перевод наш – Ф.).

Очевидно, с беспризорничеством связано и чрезвычайно распространившееся после Революции слово «шамать» (есть) и его производные. Слово это существовало и раньше в русском языке, но, по Далю, означало: «пришептывать по стариковски; шаркать ногами, ходить вяло, волочить ноги».

Весьма интересное и правдоподобное объяснение происхождения этого слова в его новом значении приводит М. Коряков в своей книге «Освобождение души» (Нью-Йорк, Изд-во им. Чехова, 1952), стр. 29:

– Слухайте сюда, филолог, – усмехнулся Шурка, принимая блатной тон. – Я этих ваших Далев – или как там, Далей – не читал. Зачем он не обратился ко мне, я бы ему выдал вполне компетентную справку. В двадцать четвертом году, когда я проделал в ящике под вагоном увлекательное путешествие Москва-Тифлис, я увидел, что моя чумазая братва целиком и полностью захватила улицы Теплого Города. По Тифлису стон стоял: «Тетенька, дайте почамать», «Дяденька, чамать хотца». «Чамо» по грузински «кушать», «есть». Мы разнесли это слово по всей России. Отсюда и повелось: «шамать», «шамовка», «пойду пошамаю».

Можно также утверждать, что слова, одни из первых вошедшие в советский обиход и утвердившиеся в нем, были привнесены наиболее активными участниками Революции, ее застрельщиками – матросами-«братишками»; из морского лексикона в общеупотребительную речь проникли слова, ставшие потом такими популярными: «смываться» и «трепаться» (впоследствие давшее деривацию: трепло, трепач, треполог, трепология). Они же внесли в язык слово «буза» (татарский напиток, очевидно, хорошо знакомый черноморцам), приобретшее значение «ерунды» и давшее производные «бузить», «бузовый», «бузотер». Последнее даже стало названием официального печатного органа – сатирического журнала. Интересен тот факт, что слово «бузовый» существовало и задолго до Революции, но в прямо противоположном значении (этимология его в данном случае не ясна):

«…Бузовая земля, нижг, добрая, черноземная, наземистая». (В. Даль, Толковый словарь, т. I, стр. 336).

Синонимом слова «буза» был несколько менее популярный, но тоже сравнительно часто употреблявшийся арготизм, проникший и в литературу:

«Мура! – ответил Терентьев, выбрасывая зерна арбуза себена колени». (Тихонов, «Камуфляж», Стихи и проза, 326).

Наплыв этих словечек не только в разговорную, но и в литературную речь приводил в ярость М. Горького, протестовавшего в своей статье «О языке» против «речевой бессмыслицы»:

«С величайшим огорчением приходится указать, что в стране, которая так успешно – в общем – восходит на высшую ступень культуры, язык речевой обогатился такими нелепыми словечками и поговорками как, напр., «мура», «буза», «волынить», «шамать», «дай пять», «на большой палец с присыпкой», «на ять» и т. д. и т. п.

Мура – это черствый хлеб, толченый в ступке или протертый сквозь терку, смешанный с луком, политый конопляным маслом и разбавленный квасом; буза – опьяняющий напиток; волынка – музыкальный инструмент, на котором можно играть и в быстром темпе; ять, как известно, – буква, вычеркнутая из алфавита. Зачем нужны эти словечки и поговорки?» (М. Горький, О литературе, стр. 142).

Всё же надо сказать, что первые годы Революции прошли не так под знаком популяризации и проникновения в язык блатных словечек, пышно расцветших во времена НЭП’а, как под знаком страшного засорения языка бранными словами. Впрочем, и позже брань являлась как бы легализированным спутником обыденной речи. Об этом свидетельствует и ряд статей, появившихся в прессе, названия которых говорят сами за себя:

М. Рыбникова – «Об искусственном огрублении речи учащихся» (Родной язык в школе, сб. 1, 1927),

Н. Погодин – «Бравада грубостью» (Женский журнал, № 10, 1928) и другие.

Засорение языка бранью нашло очень реалистическое отражение у чрезвычайно популярного в свое время М. Зощенко, уже упоминавшегося выше:

…Я в темноте петь тенором отказываюсь. Пущай, сукин сын, монтер поет.

Монтер говорит: «Пущай не поет. Наплевать ему в морду. Раз он, сволочь такая, в центре снимается, то и пущай одной рукой поет, другой свет зажигает. Дермо какое нашлось».

(Монтер).

Особенно же показателен в этом отношении фельетон Г. Рыклина «Улыбка», появившийся в «Правде» от 3 апреля 1940 г., где автор вынужден был констатировать сильнейшее засорение речи советских людей бранью:

«Идут по улице два человека. Два трезвых человека. Мирно о чем-то беседуют. Мирно – но весьма громогласно. И через каждые два слова этакое словечко, что, кажется, соседние заборы краснеют.