Клод Леви-Стросс - Печальные тропики Страница 26

Мбайя делились на три касты, каждую заботили вопросы этикета. Для знати и в определенной степени для воинов главная проблема заключалась в престиже. Судя по старинным описаниям, они были парализованы боязнью «потерять лицо», не оступиться и главным образом не вступить в неравный брак. Следовательно, подобному обществу угрожала опасность расслоения. То ли по собственной воле, то ли по необходимости каждая каста проявляла тенденцию замкнуться в себе в ущерб спаянности всего социального организма. В частности, кастовая эндогамия и умножение оттенков иерархии, должно быть, подрывали возможность союзов, отвечающих конкретным нуждам коллективной жизни.

Только так объясняется парадокс общества, противящегося продолжению рода, которое для защиты от опасностей внутреннего неравного брака пришло к практике расизма наизнанку — систематическому усыновлению врагов или чужеземцев.

В этих условиях показательно, что на окраинах обширной территории, контролируемой мбайя, на северо-востоке и на юго-западе встречаются почти идентичные формы социальной организации, несмотря на разделяющее их расстояние. Индейцы гуана в Парагвае и бороро в Центральном Мату-Гросу имели (а последние имеют сейчас) структуру, пронизанную иерархией, сходной с существующей у мбайя. Они были или остаются разделенными на три даоса, по поводу которых можно, по-видимому, сказать, что по крайней мере в прошлом они заключали в себе различные статуты. Эти классы были наследственными и эндогамными. Тем не менее опасность расслоения, которая, как говорилось выше, существовала у мбайя, частично компенсировалась как у гуана, так и у бороро разделением общества на две половины. У последних, как нам известно, такое разделение перекраивало классы. В то время как заключать браки между членами различных классов было запрещено, на эти половины накладывалось обратное обязательство: мужчина из одной половины обязательно должен был жениться на женщине из другой половины, и наоборот. Справедливо поэтому сказать, что асимметрия классов уравновешивается в каком-то смысле симметрией составляющих их половин.

Следует ли рассматривать эту сложную структуру, состоящую из трех классов и двух уравновешивающих их половин как действующую сообща? Может быть, заманчиво также разделить эти два аспекта и рассматривать один, как если бы он предшествовал второму. В этом случае найдется достаточно аргументов в пользу приоритета как классов, так и их половин.

Интересующий нас здесь вопрос другого порядка. Как бы кратко ни описал я общественную систему индейцев гуана и бороро, ясно, что в плане социологическом она имеет структуру, аналогичную той, что я выявил в стиле искусства кадиувеу. Мы и здесь имеем дело с двойственным противопоставлением. Во-первых, оно прежде всего проявляется в противопоставлении организации из трех элементов другой, бинарной, причем первая асимметрична, а вторая — симметрична; а во-вторых, в противопоставлении социальных механизмов, основанных либо на взаимности, либо на иерархии. Усилие, потребное для сохранения этих противоречивых принципов, влечет за собой деления и подразделения социальной группы на подгруппы — союзные и противолежащие. Подобно гербу, объединяющему на своем поле прерогативы, полученные по нескольким линиям, общество оказывается раскроено, разрезано, разделено на части, рассечено. Стоит посмотреть на план деревни бороро, чтобы заметить, что она организована на манер рисунка кадиувеу.

Значит, все происходит так, как если бы, оказавшись перед лицом противоречия своей социальной структуры, гуана и бороро сумели его решить (или скрыть) чисто социологическими методами. Возможно, у них уже существовало деление на половины, прежде чем они оказались в сфере влияния мбайя, так что сам способ находился в их распоряжении. Может быть, они позднее изобрели или заимствовали у других деление на половины, потому что аристократическая спесь была не столь уверенной у этих провинциалов; можно выдвинуть и другие гипотезы. Подобное решение не пришло к мбайя либо потому, что они его не знали (что мало вероятно), либо (это скорее) потому, что оно было несовместимо с их фанатизмом. Тем самым им не удалось разрешить свои противоречия или по крайней мере скрыть их от самих себя с помощью искусственно созданных институтов. Однако то средство, которое отсутствовало у них в социальном плане или которое они не полагали для себя возможным, не могло все же целиком от них ускользнуть. Оно скрытым образом продолжало их тревожить. А поскольку они не могли осознать его и осуществить в жизни, они начали грезить о нем. И не в прямой форме, которая натолкнулась бы на их предрассудки, а в измененной, по виду безобидной — в своем искусстве. Ибо, если этот анализ верен, тогда в конечном счете придется интерпретировать графическое искусство женщин кадиувеу, объяснить его таинственный соблазн и его с первого взгляда безосновательную сложность как иллюзию общества, ищущего с неутоленной страстью средство выразить символическим путем те институты, которые оно могло бы иметь, если бы его интересы и его суеверия не препятствовали ему. Да, велико очарование этой культуры, образы которой запечатлены на лицах и телах королев: словно рисуя их, они изображали золотой век, которого никогда не знали в действительности. И все же, когда они стоят обнаженные перед нами, это в такой же мере тайны золотого века, как их собственные нагие тела.

IV. Бороро

Золото и алмазы

Ворота на пути в Боливию — порт Корумба лежит на правом берегу реки Парагвай и кажется словно созданным для Жюля Верна. Город взобрался на вершину господствующей над рекой известковой скалы. Два-три колесных пароходика с каютами на двух палубах, расположенных в низком корпусе и венчаемых тщедушной трубой, стоят в окружении пирог у причала, откуда наверх ведет дорога. Внизу высится несколько строений, своим внушительных! видом не соответствующих всему остальному. Это таможня, арсенал. Они напоминают о тех временах, когда река Парагвай служила ненадежной границей между государствами, лишь недавно добившимися независимости. Тогда этот водный путь обеспечивал интенсивную торговлю между Рио-де-ла-Плата[60] и внутренними районами континента. Поднявшись от причала вверх, дорога метров двести идет вдоль скалы по карнизу, затем поворачивает под прямым углом и приводит в город, то есть на длинную улицу, застроенную низкими домами белого и бежевого цветов с плоскими крышами. Улица заканчивается квадратной площадью, где среди травы растут фламбойяны-деревья едкого оранжевого и зеленого цветов, завезенные с Антильских островов. Дальше вплоть до закрывающих горизонт холмов тянется каменистая равнина. Единственная здесь гостиница всегда переполнена; местные жители иногда сдают комнаты в первом этаже, где скапливается влажный воздух болот. Близкие к реальной действительности ночные кошмары делают из жильца новоявленного христианского мученика, брошенного в душную яму ка кормление клопам. Что касается пищи, то она отвратительна, поскольку земля, бедная или необрабатываемая, не способна удовлетворить потребности двух-трех тысяч местных и приезжих жителей, составляющих население Корумбы. Все стоит бешеных денег, а царящее здесь внешнее возбуждение, резко контрастирующее с равнинным и пустынным пейзажем — коричневой губкой, простирающейся за рекой, — создает впечатление жизни и веселья, подобное тому, какое столетие назад могли производить города американских пионеров в Калифорнии и на Дальнем Западе. Вечером все население собирается на карнизе. Юноши, свесив ноги, молча сидят на балюстраде, а перед ними по трое-четверо прохаживаются перешептывающиеся девушки. Этот предсвадебный смотр представляется странной церемонией, которая происходит при колеблющемся электрическом свете по соседству с тянущимися на пятьсот километров болотами, рядом со страусами и питонами боа, встречающимися в двух шагах от стен города.

Корумба лежит всего в четырехстах километрах полета от Куя-бы. Я был свидетелем развития воздушного сообщения между этими двумя городами, которое сначала осуществлялось на небольших четырехместных самолетах, преодолевавших это расстояние за два-три часа жестокой болтанки, а в 1938–1939 годах — на двенадцатиместных «юнкерсах». Однако в 1935 году до Куябы можно было добраться только по воде, причем излучины реки удваивали этот путь до восьмисот километров. Чтобы попасть в столицу штата в сезон дождей, требовалось восемь дней, а в сухой сезон — три недели, потому что судно, несмотря на малую осадку, часто садилось на мель. Надо было потратить не один день, прежде чем его снимешь с мели, привязав к крепкому дереву тросом, который натягивал неистово работавший двигатель. В конторе компании висел соблазнительный плакат, рекламировавший путешествие на «самом быстроходном и комфортабельном пароходе по линии Куяба — Корумба— Порту-Эсперанса». Излишне говорить, что действительность мало соответствовала описанию.