Андрей Фесенко - Русский язык при Советах Страница 31

Так, например, одним из характерных новообразований в языке Маяковского является превращение несклоняемых имен существительных в склоняемые. Но Г. Винокур указывает (стр. 33), что «неизменяемых существительных в pуccкoм языке очень мало, сравнительно с изменяемыми, и все они принадлежат или к числу иноязычных заимствований, составляя особенность

языка книжиого, городского, цивилизованного, или к числу новейших сложносокращенных слов. Поэтому, попадая в диалектную речь и в свободные, непринужденные типы устной городской речи, они своей структурой подчиняются господствующей мopфологической норме и превращаются в слова склоняемые» (см. гл. VIII, стр. 166).

Проф. Винокур также обращает внимание на пристрастие Маяковского к употреблению существительных со значением oтвлеченного действия, по cвoему образованию представляющих собой чистые глагольные основы, напр., «рыд», «фырк», «теньк» и т.д., совсем непродуктивные в общем языке, но более частые

в языке старинном и народном.

Обращая внимание на уже не раз подчеркивавшееся особое положение притяжательных прилагательных в системе языковых средств поэта, Г. Винокур указывает, что Маяковский употребляет притяжательные прилагательные от слов, которые или вовсе не имеют при себе прилагательных в общем языке, либо производят только прилагательные относительные (стегание о д е я л о в о, от налогов н а р к о м ф и н ь и х, вопли а в т о м о б и л ь и, стропила с о б о р о в ы и пр.):

«Поэтическая цель подобного словоупотребления coвеpшенно прозрачна и продиктована Маяковскому общим егo стремлением к уничтожению «разницы между лицом и вещью», установление которой Потебня считал одним из признаков новoгo периода в истории pуccкoгo языка, в отличие от древнего.

Таким образом, мы еще раз сталкиваемся с тем фактом, что несомненное новшество в языке Маяковского есть ни что иное, как воскрешение тoгo, что когда-то было вполне живым явлением русской речи и продолжает в ней и сейчас жить подспудной жизнью, как намек и возможность, хотя и представляется явлением, исчезающим в современном литературном употреблении. И в самом деле, как указывает Потебня, в дpевнерусской речи было возможно не только «сын В л а д и м и р о в», «дочь И р о д и а д и н а», но также и «взвеяние ю г о в о», «о к и я н о в о течение», «зуб з в е р и н», «свет м е с я ч и й» и т. п., причем между примерами первогo и втopoгo ряда не было разницы в значении» (стр. 45).

Исходя из замечания Потебни: «первоначально всякое притяжательное предполагает существительное в значении особи и есть притяжательное личное», Г. Винокур объясняет пристрастие Маяковского к многочисленным притяжательным прилагательным на – и й, – о в, – и н, произведенных не от названия вещей, но от названий лиц и животных (сердце ч е л о в е ч ь е, к туше л о ш а ж ь е й, г е н ь и н а мастерская, тома ш е к с п и р ь и, баллад п о э т о в ы х и пр.) тем, что в данных случаях исходное существительное предстает как о с о б ь, лицо, живой нoситель свойства.

Анализируя языковое новаторство Маяковского в области глагола, Г. Винокур останавливается прежде вcегo на глаголах, образованных поэтом от наречий, междометий и звукоподражаний, подчеркивая, что они вполне в духе тoгo, что дает в данном отношении повседневная обиходная речь, в особенности городскoгo общества.

Даже останавливаясь на cтoль характерных для Маяковского увеличительных суффиксах в именах существительных отвлеченных (любовище, смертище, войнище и т. д.), Г. Винокур показывает, что этим поэт несомненно имитирует явление, хорошо известное в фамильярной аффективной речи (тощища, силища, винище).

Такие неологизмы, как сложные слова «рыхотелье», «мнoгoпудье» и пр. также построены по образцам давно существующих слов: «благополучье», «долголетье» и т. д.

Свою книгу Г. Винокур заканчивает утверждением, что «язык поэзии Маяковского и есть язык городской массы, претворивший художественную потенцию фамильярно-бытовой речи в собственно-поэтическую ценность».

Если в основном словесное новотворчество связывается с именами крупнейших русских поэтов coветcкoгo периода Еcенина и Маяковского, то и у других поэтов отмечаются некоторые новообразования:

Наследственность и смерть -

3астольцы наших трапез…

(Пастернак, Пиры).

Не пить первача в дорассветную стыдь…

(Багрицкий, Арбуз).

Еще бежит из тела

Болотная ржавь.

(Багрицкий, Разговор с комсомольцем).

Однако, сейчас еще рано судить, какие из этих новообразований оставят след в языке. Вероятно, немногие. Ведь около четверти века тому назад А. Горнфельд «Муки слова», стр. 181-3) писал:

«Нет нужды напоминать здесь о том, с какой массой разнообразнейших словесных новообразований выступили футуристы всех величин и толков от Бурлюков до Маяковского, от Игоря Северянина до Крученых. Пожалуй, целый новый том Даля могли бы заполнить эти полчища новых cлoв. Но не понадобится этот новый том Даля, потому, что словарь Даля есть словарь живого великорусского языка, а эти словечки не очень живые… Не намногo успели мы отойти от победоносного набега, который совершили, скажем, словесные неистовства Игоря Северянина на русскую литературную речь…А. мнoгo ли осталось от них в языке…»

Но можно надеяться, что с уничтожением тоталитарного pежима поэзия перестанет покорно выполнять социальныи заказ и вернется в обычное, положенное ей русло выcoкoгo искусства. Не смешиваясь со злободневной публицистикой, она избавится

от прозаизмов, вульгаризмов, техницизмов и прочих непоэтических элементов. Недаром Проспер Мериме в свое время отмечал:

«Будучи богатым, звучным, живым по простоте ударений и бесконечно разнообразным в звукоподражаниях, способным к наитончайшим оттенкам, одаренным, подобно греческому языку, могуществом почти безграничного творчества, русский язык кажется нам созданным для поэзии».

Глава VII. ЯЗЫК ВОЙНЫ И ПОСЛЕВОЕННОГО ПЕРИОДА

Советские книги и газеты, так же как и радиопередачи военного и послевоенного периода, свидетельствуют о том, что за годы войны и время после ее окончания в русском языке не возникло ничего принципиально нового. Наоборот, язык во многом возвратился в старое дореволюционное русло и даже запестрел архаизмами [42]. Эту тенденцию отмечает и поэт М. Слободской, правда, осуждая и высмеивая советских поэтов, увлекающихся архаизирующими речь словами и выражениями:

Бывает: автор разбитной

Иной

Живет далекой стариной

Одной.

Он со старинным говорком

Знаком

И только древним языком

Влеком.

«Понеже», «всуе» и «зане»

Одне

В его писаниях пестрят

Подряд.

Он не напишет: «я смотрю»

А «зрю».

Не «глядя» скажет, он, а «зря».

(и зря.),

Не «город» скажет он, а «град»

И рад,

Что все слова его глядят

Назад…

(цит. по Новому Русскому Слову, 30 янв. 1951).

Но в защиту архаизмов, с циничным подчеркиванием роли устаревших слов в процессе разогревания патриотических чувств советских граждан выступил журнал «Звезда», где редактором и неусыпным блюстителем «правильности генеральной линии» после разгрома «идеологически невыдержанной» редакции в августе 1946 года был назначен А. Еголин, с сохранением за ним должности заместителя начальника Управления пропаганды ЦК ВКП(б):

«…Наши критики часто порицают поэтов за употребление архаизмов… Но изничтожение некоторых, на первый взгляд, устаревших слов заниматься тоже не следует, они бывают необходимы, они обладают способностью вновь становиться полнокровными, как это было, например, со словами «священная война» в недавние годы. Вообще надо более осторожно подходить к словам, о которых полтораста лет говорят, что они устарели…

…А. Тарасенков, критикуя Прокофьева за употребление архаизмов, напрасно нападает на такие слова, как «стольный город», «пресветлая», которые, конечно, в бытовой речи не

употребляются, но всегда были милы сердцу русского человека». (А. Чивилихин, «О языке литературных произведений», Звезда, № 11, 1950).

Если бы, десять-пятнадцать лет тому назад советский гражданин начал употреблять эти «милые сердцу русскому сердцу слова», его обвинили бы в «великодержавных тенденциях», «поповщине» и пр. и сочли бы вообще «чуждым элементом», но возрождение религии в СССР или, вернее, ее лицемерная легализация привели к появлению в литературе не только бытовых архаизмов, но и так называемых церковнославянизмов, ранее немыслимых в советском языке. Это коснулось не только поэзии, по своему характеру более склонной к выспренности, чем проза:

Верю: ныне и присно

Жить тебе, как легенде,

И в граните, и в гипсе,

И в литом монументе.

(С. Испольнов, «Пехотинец», Огонек, № 35-36, 1946),

но даже очерка:

Где вы работаете, я вас спрашиваю… в Донбассе или на небеси… (Б. Галин, «В одном населенном пункте», Новый Мир, № 11, 1947).