Вера Еремина - Классическая русская литература в свете Христовой правды Страница 39

У Гончарова выведен хороший священник отец Василий, который говорит проповеди, ведет трезвую жизнь (много священников спивалось), но отец Василий окормляет мещан и дворовых, потому что он по социальному положению чуть-чуть пониже купца. Но это приводит к тому, что когда бабушка в молодости согрешила (вступила в отношения), то ей нельзя было исповедоваться отцу Василию, так как отец Василий – деревенский священник и такая исповедь – соблазн для обоих (такое положение не каноническое, а социальное). Именно поэтому – обрадовались Оптиной Пустыни. Во-первых, она далеко, а во-вторых, всё-таки она – отдельное образование. (Дворяне довольно часто не могли исповедоваться деревенскому, почти «дворовому» священнику). Область действия священника (деревенского) ограничена только, так называемыми, простыми людьми.

Вера, когда согрешила, то смогла говорить об этом только с бабушкой.

(При Екатерине II первенствующий член Синода митрополит Гавриил (Петров) еле-еле добился отмены телесных наказаний для священников и, стало быть, священник по социальному рангу становился чуть выше мещан.)

Забитость, пауперизм (чувство социальной приниженности), многодетность духовенства — никого из русских писателей это не поражало в сердце. Тургенев в детстве поэтому научился презирать священника и никогда от этого чувства так и не освободился. Достоевский не присматривался к этим явлениям. Гончаров их видел действительными открытыми глазами, которые всё отражают для верующего.

Ситуация «Обрыва» оказывается социально безнадёжной; и Вера (героиня «Обрыва») с её неприятием многих «отживших форм» и с порывами тоже неизвестно куда, — оказывается, так сказать, субъектом, который подлежит разоблачению. Гончаров сумел показать губительность гордости. Достоевский в это время этого не понимал, у него только в романе “Братья Карамазовы” на примере Екатерины Ивановны эта проблема находит разрешение, ещё Дунечка Раскольникова – «девушка гордая, характерная» и так далее. Бабушка же, после признания Веры, ее и обличает – «не Бог вложил в тебя эту гордость».

Высшее напряжение романа – это сцена совместного покаяния. Когда в ответ на признание Веры, ее отчаяние, бабушка признается ей. И та сначала не хочет верить, она всё думает, что может быть – героический поступок, может быть, это великодушная жертва; но — слёзы, обращение к умершей матери… И, наконец, последнее слово, абсолютно точно определяющее статус человека в Божьем мире: - “Господь простит нас, но Он требует очищения” (очищение, покаяние, преодоление гордости).

“Смирись, гордый человек”,— Достоевский пришел к этому только на пушкинской речи[61] — «и, прежде всего, смири свою гордость; смирись, праздный человек, и, прежде всего, поработай на родной ниве». Губительность гордости (это при полной вере, при постоянной молитве, при всяческой благонамеренности) изнутри становится понятна так, как гордым Бог противится. Именно после этой ключевой сцены как бы разряжается нравственная атмосфера романа и даже несчастного Волохова, всё-таки, приходится удалить.

Чем снижен у Тургенева Базаров? Тем, что его не любит никакая женщина, кроме Дуняши, на которую он не обращает внимания вовсе. А Марка Волохова любит героиня: чту она в нём нашла? Это психологически абсолютно верно и это опять-таки открытие Гончарова: у Марка Волохова есть качество, чуждое Базарову, у него есть детскость. Эта детскость, отчасти этакое мальчишеское хулиганство: знакомятся они, когда он таскает яблоки из сада и на ее недоуменную мину – цитирует ей Прудона, что «собственность – это кража». Именно детскость сообщает Марку настоящую, а не мнимую привлекательность.

Вера (Верочка) – властна и поэтому она, духовно – старшая сестра (или тетка) Катерины Ивановны Верховцевой Достоевского, которая, ведь, тоже искренне в начале избирает себе Митеньку Карамазова. Потому что она тоже знает, что сила на ее стороне (ей даже от природы дана мощная походка). Недаром позднее Катерине Ивановне посылается Иван, который вровень и даже повыше ее (поумнее). Властна (отчасти) и Настенька Чапурина у Мельникова-Печерского (“В лесах”). Властные девушки инстинктивно берут как бы что-то не дозрелое, что-то как бы с детскостью, даже с инфантилизмом, потому что тут ещё для них поле и для педагогической деятельности. Совершенно правильно определяет такое состояние Сергей Тимофеевич Аксаков в Софье Николаевне Зубиной — стремление воспитать, довоспитать.

При гордости человек инстинктивно отталкивает от себя и то, на что можно опереться. Например, для Веры Тушин – не авторитет, а Тушин для нее – телохранитель и “медведь”, который может «сослужить службу».

Гордый человек притягивает к себе то, что рано или поздно может служить его разрушению.

Лекция 16.

Личность и творческий путь Ивана Александровича Гончарова.

Сила незаметности М.А. Гончарова.

Гончаров предстает как сплошное исключение, как будто секуляризации мышления не было, как будто никогда не формировался особый клан интеллектуальной элиты, как будто не было конца XVIII-го века с его формированием субъекта русской литературы, т.е. писателя и читателя.

В своё время А. Пушкин провозгласил — «ты сам твой высший суд»[62],— для Гончарова это никогда «не звучало», потому что он знал над собой суд Божий и Бога боялся всегда. Без этого Гончаров проходит в русской литературе, в русской жизни так, как будто сквозь русскую историю (особенно XIX‑й век).

Гончаров родился в 1812 году (в тот же год, что и А. Герцен и прп. Амвросий Оптинский). Но если Герцен дожил только до 1870-го года и умер за границей с чувством глубокого личного поражения, то Гончаров скончался в 1891 году на попразднство Крестовоздвижения (15 сентября по ст.ст.) и перед смертью удостоился явления Самого Господа Иисуса Христа (чего и Амвросий Оптинский не удостоился)[63]. Как будто вся предыдущая история русской литературы и вся история русской литературы, современная Гончарову, и последующая была не для него (ни один русский писатель не удостоился явления Господа Иисуса Христа).

Перед самой смертью писатель был в полном сознании и успел поведать, что Господь, явившись ему, сказал, что «тебе смерти бояться не нужно». Гончаров боялся суда Божия всю жизнь и именно поэтому на краю гроба ему уже не надо было этого бояться. Господь является не только для укрепления верным, но, прежде всего, во свидетельство Своей Церкви. Здесь сбылось предсказание пустынников V века, что те люди будущего, которым явится столько искушений и они окажутся стойкими, «будут выше нас и отцов наших».

Гончаров сумел прожить весь свой век не заметно, до такой степени не заметно, что, вообще, человек такого менталитета должен был быть всесветным посмешищем, а у него даже этого не было. Гончаров всю жизнь был цензором и ушел в отставку только в 1875 году.

В романе Ф.М. Достоевского «Бесы» есть эпизод, когда бесноватый профессор выскочил на кафедру и стал изо всех сил обличать (на вечере в пользу гувернанток нашей губернии); но, заметим, говорил он в точности, что и Добролюбов и Чернышевский, и Писарев, что в 40-х годах Россия стояла идеалом в глазах всех статских и тайных советников, что в университетах преподавалась шагистика (хотя в университетах не было военного дела), и что «литература служила в цензуре», а потому была объектом нападения.

В цензуре служил и Тютчев, но после возвращения из-за границы; служил Аполлон Майков, но всё-таки он писатель другого класса, Майков дослужился, как и Гончаров, до тайного советника. А так, в цензуре служили писатели более мелкого масштаба, типа Никитенки. Потом, в XX‑м веке, в цензуре будет служить Метнер, например, то есть в XX‑м веке в цензуре будут служить и писатели «серебренного века», но к тому времени все же произошли разные изменения и сдвиги в самом менталитете.

Гончаров всю жизнь служил, то есть у него писательство было как бы помимо основного жизненного дела. Писательство — это твое утешение, это твое удовольствие, это твои занятия, но ты, получивший университетское образование и происходивший из Симбирских купцов, обязан приносить пользу Отечеству.

В личном плане Гончаров прожил абсолютно незаметную жизнь, не везло ему, так сказать, и в семейном вопросе, это раньше называлось «по женской части» (поэту Некрасову тоже «не везло»). Но невозможно себе представить, чтобы Гончаров имел платного сводника, который собирал по публичным домам «свеженьких», как это было для Некрасова. Это совсем другое самосознание, совсем другой дух.

Считается, что три романа Гончарова составляют некую идейную трилогию («Обыкновенная история», «Обломов», «Обрыв»), но это совершенно не верно, ничего подобного идейному преемству, которое необходимо для такой своеобразной идеи, у Гончарова нет.