Георгий Миронов - Лики России (От иконы до картины). Избранные очерки о русском искусстве и русских художниках Х-ХХ вв. Страница 42

У медали славы как минимум две стороны. «Кипренский стал моден, – писал в своей маленькой повести «Орест Кипренский» К. Паустовский, – как в то время были модны коралловые ожерелья среди женщин и звонкие брелоки «шаривари» – среди мужчин… Кипренский (какое точное слово найдено Паустовским), – погружался в блеск славы». Вдохновляемый славой, он работал как одержимый. И возможно надорвался бы и умер молодым, если бы не решение направить его в командировку в Рим – «для усовершенствования живописного мастерства».

За его плечами уже слава. Впереди – предвкушение еще большего успеха. А для историка искусства пауза, вобравшая в себя дорогу от Петербурга до Рима, – это возможность задуматься и понять, что оставил его петербургский период в истории русского искусства.

Прежде всего – это серия карандашных портретов героев войны 1812–1814 гг. – огромный иконографический материал по истории России. Вчерашние герои войны, завтрашние декабристы, будущие ссыльные… Особенно интересны портреты одних и тех же людей, сделанные «с перерывом на войну». Изменились не костюмы, – о моде ли думать, когда меняется Отечество… Изменились лица русских дворян. Пройдя сквозь смерть, повидав Европу, они задумались над судьбами своих соотечественников.

В этом плане полны огромной энергии, внутренней драматургии портреты Никиты Муравьева, его родственника, друга и соратника по тайному обществу – Михаила Лунина. Даже в портрете искусствоведа Алексея Томилова есть эта тревога. Что неудивительно – во время войны он создал партизанский отряд, храбро воевал, о чем напоминают и ордена на портрете кисти Кипренского. Удивительно, как художник, сам не воевавший, изображает и героев кровавых сражений, бывалых воинов, – например, 45-летнего генерала Ефима Игнатьевича Чаплица, героя Шенграбена, Аустерлица, Фридланда, – и, казалось бы, глубоко штатского интеллектуала-ополченца, сына директора Публичной библиотеки А. Н. Оленина – Петра Алексеевича… На портрете – судьба сотен таких же, как он. На его глазах погиб в сражении брат, он сам храбро воевал, но кончилась война – и вернется он к прежним гражданским занятиям. А что-то в характере, в лице, в образе жизни изменится.

Может быть, художник Кипренский, как никто другой в русской живописи XIX в., умел создавать биографии людей и целых поколений в портрете, выхватившем, казалось бы, лишь одно мгновение в жизни человека.

Вклад О. Кипренского в иконографию XIX в. просто бесценен. Его привлекают не только лица «с биографией» – портреты героев войны. Не менее интересны с точки зрения изучения истории эпохи, с привлечением «свидетельств» живописца и графика Ореста Кипренского, его женские портреты. Чего стоит его портрет дочери Виктора Павловича Кочубея – министра внутренних дел России, – Наташи. И не потому интересна нам эта прелестная девица, что дочь князя и министра, хотя любопытно в контексте эпохи и это, а тем, что была первым предметом любви

А. С. Пушкина. Натали в 1813–1815 гг. лето проводила в Царском селе, где ее и писал О. Кипренский. Натали была на год моложе поэта и в 1813 г. ей было 13. Кипренский сумел написать образ будущей красавицы… Вообще нельзя не согласиться с теми исследователями творчества Кипренского, кто считал, что он, как никто другой из мастеров XIX в., сумел передать душу русской девушки, женщины. «Его женские образы удивительно пушкинские по своему характеру, по своей поэтической цельности», – пишут И. Бочаров и Ю. Глушакова в монографии «Кипренский». От юного очарования Натали Кочубей до зрелой красоты Екатерины Семеновой…

С Семеновой Кипренского связывают годы взаимной симпатии и дружбы – с начала 1800-х гг. до 1826 г., времени ее ухода со сцены и переезда в Москву. Семенову называли великой трагической актрисой «декабристского периода русской культуры», ее ценил Пушкин, ею восторгались наиболее просвещенные и зараженные «вольнолюбием» русские дворяне первой четверти столетия.

Конечно же, направляясь в один из самых романтических городов того времени – в Рим, Орест Кипренский вспоминал и сделанные им в России портреты актрисы Семеновой. В этой галерее лучших женских портретов – и графиня Ростопчина, и дочь героя штурма Измаила Хвостова. А впереди, после возвращения из Рима, – один из лучших его женских портретов – Дарьи Федоровны Фикельмон, – любимой внучки Кутузова, очаровательной Долли, той самой, в салоне которой в Петербурге ей, жене австрийского посланника, читал свои стихи Пушкин… И еще раз повторимся: в XIX в. и Москва-небольшой город, и Россия была невелика-для людей их круга… Возможно, – причудливая линия судьбы, – работая над портретами Екатерины Семеновой, Орест Кипренский впервые у нее встретился с польским поэтом Адамом Мицкевичем. Мицкевич, высланный по делу филоматов, встретился с Кипренским, возможно, в первый же день пребывания в Петербурге, возможно, позднее, но точно – в промежутке между 8–9 ноября 1824 г. и 26 января 1825 г. Это Мицкевич времен «Дзядов», только что переживший тюрьму и личное потрясение. Таким, освященным внутренним огнем, и писал его Кипренский. Впрочем, он мог встретиться с поэтом у Е. Семеновой, а мог у соотечественника поэта – художника Орловского. Отношения официального Петербурга с Польшей не простые. А для Кипренского – «художники все братья». Они могли встречаться и в среде декабристов – Мицкевич был так же дружен с Рылеевым, Александром Бестужевым, как и Кипренский.

Они встретятся спустя годы после создания одного из лучших портретов Мицкевича – в Италии в 1829 г. И не случайно в 1831 г., после разгрома повстанцев в Варшаве, Кипренский создаст эту свою одну из самых странных картин – «Читатели газет в Неаполе». В Петербург он ее отошлет как групповой портрет русских путешественников. Но для российских фрондеров тут все было полно смысла – и Везувий на втором плане, как символ взрыва, восстания, и портрет Адама Мицкевича, которого легко узнавали в группе русских путешественников.

Картина была предназначена графу Дмитрию Николаевичу Шереметеву. Назревал скандал. Но его не произошло. Картина понравилась царю, и никто при дворе не увидел в ней опасных аллюзий. Картина украсила выставку Императорской Академии художеств. Более того, как раз в год восстания 1830 г., столь неоднозначно встреченного Кипренским, ему всемилостивейше было даровано звание профессора исторической и портретной живописи, «как отличному и известному своими трудами художнику», что давало звание советника «двумя чинами выше», а именно VII класса, который, как известно, давал дворянство Российской империи. Апофеоз. Незаконнорожденный сын русского дворянина тоже стал дворянином. Он готов вернуться на родину.

И в Риме работает он над портретами русских людей и пишет – портрет князя Голицына, по мнению ряда специалистов, – один из самых поэтических портретов русской живописи. И снова шедевр – портрет княгини Щербатовой.

Оба – в изысканно продуманной гамме, оба портрета, как считают современники, с необычайно точной характеристикой портретируемых. И в этих двух портретах было то, что труднее всего поддается анализу, разбору, определению.

Это были, увы, последние удачи великого художника. После них он «писал слащавые и фальшивые вещи – жеманных помещиц, скучных богатых людей, представителей равнодушной знати», – отмечает Константин Паустовский.

Когда-то он отказался писать портрет Аракчеева, сославшись на то, что «грязи и крови», надобных для такого портрета, у него на палитре нет…

Теперь он соглашается, по возвращении в Петербург, писать портреты детей всесильного Бенкендорфа. Дети везде дети. Однако писать ради куска хлеба детей тюремщика своих друзей – это было не в духе времени.

Он снова станет прежним Кипренским, когда возьмется за портрет Пушкина. Это была работа, конгениальная модели. «Глазам художник сообщил почти недоступную человеку чистоту, блеск и спокойствие, а пальцам поэта придал нервическую тонкость и силу», – писал К. Паустовский.

Портрет заказал Дельвиг. Кипренский начал работу в последних числах мая, вслед за Тропининым, написавшим поэта весной 1827 г. Видевшие портрет осенью на выставке писали: «…это живой Пушкин». Так говорили люди, хорошо знавшие поэта. Так сегодня уверенно повторяют те, кто видел Пушкина лишь на портретах. Это почувствовал и сам Пушкин, посвятивший Кипренскому строки:

Себя как в зеркале я вижу…

Но это зеркало мне льстит.

«Ты мне льстишь, Орест, —

промолвил грустно Пушкин».

Это фраза из повести К. Паустовского о Кипренском. По мысли, по объему информации – то же, но гениально добавлено одно слово – «грустно». И начинаешь понимать, что за люди жили в первой половине XIX в. Дар сопереживания, умение быть сопричастным, созвучным, гармония душевных взаимоотношений людей, болевших за Отечество… Взгляните на автопортрет Кипренского 1828 г., – он будто парный с пушкинским, – настолько точно показывает близость их мировоззрения. «Этот портрет можно назвать исповедью художника, напряженными усилиями пытающегося сохранить гармонию своего внутреннего мира», – заметила И. Кислякова в книге «Орест Кипренский. Эпоха и герои», к этому можно с печалью добавить, что этой гармонии Орест Кипренский так и не достиг. Он, обдирая локти в кровь, выламывался из быта, продирался сквозь время, которое было иногда ласково, иногда безжалостно по отношению к нему. Одно можно твердо сказать – легко ему при всей легкости его таланта не было. Это с точки зрения обывателя модный мастер всенепременно счастлив. А счастье – это совсем не то, что успех.