Георгий Миронов - Лики России (От иконы до картины). Избранные очерки о русском искусстве и русских художниках Х-ХХ вв. Страница 43

Это были, увы, последние удачи великого художника. После них он «писал слащавые и фальшивые вещи – жеманных помещиц, скучных богатых людей, представителей равнодушной знати», – отмечает Константин Паустовский.

Когда-то он отказался писать портрет Аракчеева, сославшись на то, что «грязи и крови», надобных для такого портрета, у него на палитре нет…

Теперь он соглашается, по возвращении в Петербург, писать портреты детей всесильного Бенкендорфа. Дети везде дети. Однако писать ради куска хлеба детей тюремщика своих друзей – это было не в духе времени.

Он снова станет прежним Кипренским, когда возьмется за портрет Пушкина. Это была работа, конгениальная модели. «Глазам художник сообщил почти недоступную человеку чистоту, блеск и спокойствие, а пальцам поэта придал нервическую тонкость и силу», – писал К. Паустовский.

Портрет заказал Дельвиг. Кипренский начал работу в последних числах мая, вслед за Тропининым, написавшим поэта весной 1827 г. Видевшие портрет осенью на выставке писали: «…это живой Пушкин». Так говорили люди, хорошо знавшие поэта. Так сегодня уверенно повторяют те, кто видел Пушкина лишь на портретах. Это почувствовал и сам Пушкин, посвятивший Кипренскому строки:

Себя как в зеркале я вижу…

Но это зеркало мне льстит.

«Ты мне льстишь, Орест, —

промолвил грустно Пушкин».

Это фраза из повести К. Паустовского о Кипренском. По мысли, по объему информации – то же, но гениально добавлено одно слово – «грустно». И начинаешь понимать, что за люди жили в первой половине XIX в. Дар сопереживания, умение быть сопричастным, созвучным, гармония душевных взаимоотношений людей, болевших за Отечество… Взгляните на автопортрет Кипренского 1828 г., – он будто парный с пушкинским, – настолько точно показывает близость их мировоззрения. «Этот портрет можно назвать исповедью художника, напряженными усилиями пытающегося сохранить гармонию своего внутреннего мира», – заметила И. Кислякова в книге «Орест Кипренский. Эпоха и герои», к этому можно с печалью добавить, что этой гармонии Орест Кипренский так и не достиг. Он, обдирая локти в кровь, выламывался из быта, продирался сквозь время, которое было иногда ласково, иногда безжалостно по отношению к нему. Одно можно твердо сказать – легко ему при всей легкости его таланта не было. Это с точки зрения обывателя модный мастер всенепременно счастлив. А счастье – это совсем не то, что успех.

Да и успех часто отворачивался от Ореста Кипренского. В Неаполе, собрав последние силы, он еще напишет шедевр – необычайно поэтический портрет Голенищевой-Кутузовой.

Один из самых модных в первой половине столетия живописцев заканчивал свою жизнь в бедности. Имений не нажил, а поздние работы плохо продавались. Векселя от Государя, купившего его картину, запаздывали, его меценат Д. Н. Шереметев неаккуратен с платежами, денег нет…

Впрочем, парадокс гения, не успевшего, не сумевшего реализовать себя полностью, в том, что даже когда деньги приходят, горечь остается.

Портрет Петра Андреевича Вяземского – своего рода точка в творческой биографии мастера. Не жизни, потому что жить ему оставалось еще два года, а творческой биографии. Сопоставляя даты, легко убедиться, что портрет сделан через пять дней после смерти Пашеньки, которую привез Вяземский в теплый итальянский климат на излечение. Лечение не помогло. Дочь умерла. Человек тонкой душевной организации, Вяземский жестоко страдал. Угнетенность горем, ощущение бессмысленности жизни («молодые уходят, старики остаются»), потеря жизненной перспективы – все есть в лице Вяземского на портрете Кипренского. Поэт хорошо понимал и глубоко сочувствовал своей модели.

В конце своей блестяще начатой творческой биографии он сам испытывал горечь пустоты и печаль бессмысленности простого доживания жизни. Это был последний известный нам карандашный портрет Ореста Кипренского. Он умер 10 октября 1836 г. 49 лет от роду. На стеле возле церкви Сант-Андреа в Риме выбиты слова: «В честь и в память Ореста Кипренского, самого знаменитого среди русских художников…»

«Великий Карл». Карл Брюллов (1799–1852)

Трудно найти в истории искусства века другого столь же прославленного и популярного мастера, сюжеты картин которого («Вирсавия», «Нарцисс», «Последний день Помпеи») были бы так далеки от реалий столетия.

Однако трудно и найти другого живописца такого масштаба, чья творческая биография была бы столь органично вписана в художественную канву века, в историю его культуры…

Даже внешне этот человек с дисгармоничной фигурой и божественно красивым лицом, кажется, был неотъемлемой частью века Просвещения.

Характерной чертой столетия было дружественно-открытое отношение к людям европейского происхождения и европейской культуры. И тут Карл Брюллов конгениален столетию – в нем и немецкая, и французская, и русская кровь.

Наконец, даже по формальным признакам он является художественным олицетворением и воплощением эпохи, точнее – первой её половины: родился Карл Брюллов в декабре 1799 г., а умер летом 1852… Он словно взял на себя непростую функцию соединить традиции искусства

XVIII века с искусством века XIX, чистый классицизм с нарождающимся реализмом и романтизмом.

Преемственность присутствует и в семейной биографии. Основатель российских Брюлло-Брюлловых Георг Брюлло был приглашен в Петербург для работы на императорском фарфоровом заводе. Предполагается, что был он лепщиком, скульптором – не первым в роду. И уж точно известно, что сын его Иоганн, ставший в России Иваном Георгиевичем, тоже был скульптором. Скульптором стал и его сын Павел Иванович. Сын Павла – Федор Павлович – становится скульптором. А вот второй сын Александр стал выдающимся архитектором.

В историю же русской культуры, историю искусства XIX века в качестве Великого Мастера вошел младший сын – Карл.

Семейная династия…

В решении совета Академии художеств от 2 октября 1809 г. было записано: в число учеников без баллотирования принят Карл Павлов Брыло, сын академика…

Скажи мне, кто твой друг… С кем дружит, приятельствует юный Карл в годы студенчества? С молодым офицером гвардейской кавалерии Александром Бестужевым, придумавшим себе псевдоним Марлинский – от местечка Марли близ Петергофа, где стоял его эскадрон. Молодому офицеру суждено было стать известным историческим писателем. Сближали же двух творчески одаренных молодых людей мечты о нравственном обновлении России. После победы над европейским тираном Наполеоном российская молодежь подумывала и о победе над тиранией российской.

Вот почему так легко находит общий язык юный художник Карл Брюлло и с длинноногим литератором Вильгельмом Кюхельбекером.

Когда в музее или в альбоме вы рассматриваете прелестные личики и фигурки юных итальянок, собирающих виноград, вам трудно увидеть судьбу автора этих пасторалей в кругу декабристов, воспринять его как современника Пушкина.

А они тем временем не просто были знакомы, не только были людьми одной эпохи. Но вот с Кюхлей Карл просто дружил…

Связь времен внутри эпохи… Среди учеников Кюхельбекера, преподававшего российскую словесность в Благородном пансионе при Педагогическим институте, – необыкновенно способный мальчик Миша Глинка, будущий великий русский композитор.

И что интересно, – все они были современниками, но жили как бы в разные эпохи. Поэты чаще уходят в политику, художники же обычно дистанцируются от нее. Когда одни друзья Карла Брюллова вышли на Сенатскую площадь, другие старательно резали гравюры или копировали слепки в мастерских академии.

Это не исторический анекдот – именно так записал потом в своих воспоминаниях студенческий друг Карла Федор Иордан: «14 декабря 1825 г., потирая уставшие после работы над гравюрой глаза, он вышел на улицу. Услышав крики «Да здравствует Конституция» в толпе на набережной, спросил:

– Что за слово такое? Нас ему не учили.

На что получил от кого-то на бегу пояснение:

– Да это жена великого князя Константина Павловича, восшествия коего на престол народ требует.

Молодой гравер удивился непонятной ему суете на улицах столицы, но и в мыслях не допустил пойти в толпу и кричать слова. Художник. У него мысли другим заняты».

Долгие годы в литературе о первой трети XIX века в нашей историографии все было просто: пошел за декабристами, значит, хороший человек, не пошел – знать, об Отечестве не думал. Так даже великого Пушкина судили. А внутри эпохи жить совсем не то, что судить о ней спустя столетие. Не так все просто. Кто-то из весьма достойных людей своего времени просто прошел мимо Сенатской площади. И не вошел в историю восстания декабристов. Зато вошёл в историю русской культуры. Подобно Карлу Брюллову.

Не знаю, пошел бы Карл на площадь или остался в мастерской писать, скажем, этюды к будущей весьма аполитичной и красивой картине «Нарцисс». Не буду гадать. Есть факты: дружил с будущими декабристами. И писал трогательные сюжеты о Государе Императоре.