Женевьева Брюнель-Лобришон - Повседневная жизнь во времена трубадуров XII—XIII веков Страница 44

После снятия отлучения от Церкви Гильему IX в качестве покаяния назначается совершить паломничество к святому Якову Компостельскому. На дворе 1117 год, принцу-трубадуру сорок шесть лет, и проживет он еще десять лет. Однако сейчас, собираясь в дорогу, он опасается за свою жизнь и, испытывая страх перед опасностями, ожидающими паломника на его нелегком пути, предчувствует скорую свою гибель. Об этом он сочиняет меланхолический напев, настолько жалостливый, что многие охотно готовы различить в нем насмешливые нотки — прежде всего потому, что вышел он из-под пера человека, известного своим ироничным складом ума. Гильем пародирует жанр завещания и в нотариальных терминах доверяет охрану своей земли, то есть герцогства Аквитанского и владений наследника кузену Фолькону, о котором походя не забывает сказать пару дурных слов. Обреченное прощание с любовью, с праздниками и с дорогими одеждами завершается просьбой, адресованной ко всем друзьям:

Но вспомните, когда умру, / Друзья, на траурном пиру / То, как я весел был в миру — / Вдали, вблизи, средь этих стен. / Скитальца плащ с собой беру / Собольей мантии взамен[227].

ТЯЖЕЛЫЕ ВРЕМЕНА И ТРУБАДУРСКОЕ ИСКУССТВО

Трубадуры на Голгофе

Когда История уже отмерила половину времени, отведенного ею на эпоху трубадуров, в обществе христианского Запада произошли глубокие перемены[228]. С начала XII века средиземноморская торговля достигла небывалого прежде подъема; интенсивный рост городов, успех ярмарок в Шампани создали множество новых способов обогащения; в обществе усилилась роль денег, произошло рождение новой социальной группы — негоциантов и купцов и началось расслоение аристократического сословия. Приближенная к власть предержащим (королям и графам) аристократическая верхушка в лице баронов приспособилась к политическим изменениям, выразившимся прежде всего в концентрации власти в руках нескольких старинных родов. Воспользовавшись всеобщим стремлением к обогащению, знатные сеньоры в погоне за богатством увлекли за собой и часть аристократов средней руки. Многие горожане и владельцы замков юга Франции, проживавшие в торговых пригородах или на землях, где производилась добыча руды или находилась дорожная застава, научились извлекать выгоду из своего местоположения. Преодолевая перевал, переходя мост или минуя дорожный перекресток, каждый купец, везущий товар (главным образом тюки с сукном), каждый пастух со своим стадом, каждый солевар со своим мулом был обязан заплатить несколько денье в пользу сеньора, чьи владения он пересекал. Когда стало возможным беспрепятственное сообщение между Италией, Южной Францией и ярмарками в Шампани, изрядную выгоду от этого получили сеньоры, чьи земли были расположены на берегах Роны. В прошлом веке дорожная пошлина наверняка смогла бы прокормить немало мелкопоместных, а то и вовсе безземельных рыцарей, однако новая придворная мода на роскошь, вызвавшая резкий скачок цен на ряд товаров, теперь, скорее, разоряла, нежели обогащала мелких рыцарей, а владетельных сеньоров заставляла изыскивать все новые и новые причины для увеличения поборов.

Концентрация власти выразилась в усилении института монархии; усиление власти английского короля не могло не сказаться на судьбе Аквитании; укрепление власти короля французского не могло не иметь последствий для графства Тулузского; Арагонская монархия окончательно заняла главенствующее положение в отношениях с Каталонией, большей частью Прованса и средиземноморским Лангедоком. Ряд земель сеньоров-южан попал под власть Святого престола. В подчинении у Рима оказалась часть бывших владений графов Барселонских, Монпелье (к этому времени ставший одним из богатейших городов юга Франции и одним из его интеллектуальных центров) с окрестностями[229] и графство Можио.

В самом начале XIII века над беспечным существованием южнофранцузских дворов нависла страшная угроза. Еще девять коротких лет и радостный и беззаботный золотой век трубадуров навсегда канет в Лету. Так что же случилось?

По разным причинам, перечислять которые было бы слишком долго, именно Лангедок стал объектом пристального внимания римских понтификов; на их взгляд, именно этот край наиболее заражен еретическими вероучениями и именно там пора дать им решительное сражение[230]. Хотя, если приглядеться внимательно к европейским государствам того времени, можно обнаружить, что на рубеже XII–XIII веков ересь затрагивает многие регионы христианского мира, начиная с Шампани и Рейнских областей. Первые исследования этого вопроса были произведены по велению папы в Северной Италии, в Провансе и Лотарингии. И в то время Лангедок вовсе не казался столь «зараженным ересью», как о том станут говорить епископы в 1167 году на соборе в Туре, а позднее и сам граф Тулузский в послании 1177 года, адресованном генеральному капитулу ордена цистерцианцев, и в донесении, направленном королю Франции в 1179 году, а также папские легаты, отправлявшие свои отчеты римскому понтифику[231].

Катаризм прекрасно вписывается во всеобщее движение евангелического обновления, охватившее в XII и XIII веках весь христианский мир. Катарские пастыри, именовавшиеся «совершенными» (parfaitz), выдавали себя за прямых последователей апостолов и полагали, что их учение — единственно верная христианская доктрина, в то время как доктрина Рима — всего лишь дьявольская подделка, претендующая на христианство. Однако римские католики отказывались видеть в катарах простых реформаторов, они усматривали в катаризме очевидное воскрешение древнего манихейства, ибо в основе учения катаров лежит принцип противоборства двух антагонистических сил, не равных по своей значимости, но равно вечных. Зло — это реальность, с которой истинный Бог должен считаться. Разумеется, не все катары верили в вечность злого начала. Умеренные дуалисты, подобно католикам, учили, что зло имеет свое начало: его породил ангел, совершивший по собственной воле грех гордыни; однако исконно ангел этот был добрым, ибо его создал Бог. Но и абсолютные дуалисты, и дуалисты умеренные единодушно приписывали сотворение этого мира дурному демиургу, только первые считали его Сатаной, а вторые — мятежным ангелом[232].

Сторонники катаризма порывают с установленным духовным порядком и становятся проводниками мятежных идей, требований политического и социального характера: они подвергают нападкам иерархическое устройство общества (отказываются приносить присягу), католическое духовенство и заведенные им порядки, не платят десятину и прочие поборы, взимаемые Церковью с крестьян и жителей городов[233].

Юг Окситании, области, раскинувшиеся между Альби, Каркассонном и Фуа, занимают не слишком большое пространство по сравнению с общей площадью края, где «говорят на языке ок»; именно на этом небольшом участке окситанской территории главы благородных семейств стали склоняться к катаризму или, во всяком случае, вполне благосклонно взирать на его адептов. В то же самое время дворы этих благородных южных сеньоров, и прежде всего двор виконта Рожера (из рода Тренкавелей), являются основными очагами куртуазной культуры, вокруг которых расцветает блистательное искусство трубадуров. В течение четырех десятилетий, предшествующих Крестовому походу против альбигойцев (1209), катары и трубадуры вращаются в одном и том же обществе, при одних и тех же дворах, однако не оказывая никакого влияния друг на друга.

Жители селений, расположенных вокруг замков, стоящих по соседству с городами (Тулузой, Альби, Каркассонном), охотно оказывают гостеприимство «совершенным» и «верующим» (crezen), а владельцы замков предоставляют жилища катарским духовным лидерам, и в частности «епископам» и «диаконам». Но напомним: речь идет о тех самых замках Лангедока, где часто гостят трубадуры. Под защитой крепостных стен таких замков нередко располагается целое поселение, где бок о бок с сеньором в добром соседстве живут крестьяне и ремесленники. Количество таких замков, являющихся одновременно небольшими населенными пунктами, к концу XII столетия неоднократно возросло не только вокруг Альби и Каркассонна, но и во всем Нижнем Лангедоке. Добротные дома аристократов перемежаются с крестьянскими хижинами и мастерскими ремесленников, узкие улочки выводят на площадь перед собором и резиденцией сеньора. И всюду люди, брожение умов, коловращение слухов и идей. Именно в этих краях возникают первые очаги ереси, которых нет ни в Битерруа, ни в краю Монпелье или Нимуа. Эти три области являются своеобразной пограничной территорией: широко распространенная в Лангедоке модель «замок-поселение» («бастида») здесь признания не получила. Однако преобладанием в Лангедоке «смешанных» поселений вряд ли можно полностью объяснить возникновение там крупных очагов катарской ереси[234].