Мария Ремизова - Веселое время. Мифологические корни контркультуры Страница 6

«Ах, Том, – стоит на своем кинизированный философ, – какое мне до этого дело! Я – не все, мне это невтерпеж. Связан по рукам и ногам – прямо смерть. ‹…› Вдова не позволяет курить, не позволяет кричать, нельзя ни зевать, ни потягиваться, и почесываться не смей… – Тут он выкрикнул с особой обидой и болью: – И все время она молится, Том! Молится – чтоб ей пусто было! – с утра до вечера. ‹…› Я не мог не удрать от нее… да, иначе я не мог. К тому же скоро откроется школа, мне пришлось бы ходить туда, а этого я прямо не выдержу! Оказывается, Том, быть богатым вовсе не такое веселое дело. Богатство – тоска и забота, тоска и забота… Только и думаешь, как бы скорей околеть. А вот эта рвань – она по мне, и эта бочка – по мне, и я с ними век не расстанусь. Том, ни за что не стряслась бы со мной такая беда, если б не эти проклятые деньги!» («Приключения Тома Сойера»).

Гекльберри Финн. Памятник на Кардиффском холме в г. Ганнибал, штат Миссури

Ну, ни дать ни взять – готовый манифест тронутого поколения, произнесенный в те времена, когда даже бабушки этой беспокойной публики еще не родились на свет! (Отметим вскользь, что сущность, носящая у Твена название «Вдовы», теперь обыковенно называют «Вавилоном»). Холден Колфилд, названный в одной статье Ксении Мяло, чудом проскочившей в советские времена, «первой ласточкой хип весны», – далекий праправнук Гекльберри Финна, но генетическая связь несомненна. Еще один близкий родственник – подросток из рассказа Джека Лондона «Отступник», единственный кормилец в семье, замордованной бесконечной работой на фабрике, в один прекрасный день он решает послать все – жалость, ответственность, привязанность, дом, привычную жизнь, наконец, – куда подальше ради того, чтобы стать бродягой и прожить свою собственную жизнь, вдохнуть полной грудью воздуха свободы и понять, зачем он вообще появился на свет. И идет столбить свою свободную территорию, осуществлять свою Американскую мечту.

Эта вариация Американской мечты получила в 60-е новое название – Californian Dream, как сформулировали в своем единственном хите «Mamas & Papas». Калифорния стала Меккой для всех, кто искал эту новую мечту – для всей разноцветной толпы, в которой, как, увы, впоследствии оказалось, настоящих Геков было не так уж много. В ситуации постреволюции не раз и не два поминали крах Американской мечты калифорнийского разлива – и впрямую, как это сделано в «Страхе и отвращении в Лас-Вегасе», когда удолбанные в хлам Дьюк со своим адвокатом попадают в казино «Цирк-Цирк», и встреченный там приятель удивляется: «Так ты нашел Американскую Мечту? В этом городе?» А Дьюк иронически роняет: «Мы сидим сейчас в ее нервном центре. Ты помнишь ту историю, которую нам рассказывал менеджер о владельце этого места? Как он всегда хотел сбежать из дома и присоединиться к цирку, когда он был ребенком?» – «Да, я понимаю, что ты имеешь в виду», – с легкостью берет подачу тот. «Сейчас у этого мерзавца свой собственный цирк и лицензия на воровство тоже…» И косвенно, как это сделано в фильмах «Большой Лебовски» или «Сломанные цветы»: реальность, когда-то насыщенная до почти нестерпимой полноты, теперь пуста и бессмысленна – сломаны не просто цветы, сломано поколение Flower Children, и все, что остается, это сидеть по домам да пить пиво с парой-тройкой приятелей. «To old to rock-n-roll, to young to die…» («Jethro Tull»). «Ну, что, пойдем в боулинг?» – фраза, проходящая рефреном по всему «Лебовски», – констатация самого безнадежного диагноза, который только можно было поставить Калифорнийской мечте.

Нельзя не упомянуть еще одну книгу, которая оказала ни с чем не сравнимое влияние на весь этот карнавал – хотя написана была не в Америке, зато на английском языке. «Алиса в Стране чудес» и «Зазеркалье» подготовили психоделическую революцию как самые настоящие фундаментальные теоретические труды. Механизм работы иррационального сознания продемонстрирован там просто с математической точностью. Да бог с ней, с точностью. Это не книги, это самые настоящие трипы – волшебные трипы, о каких можно только мечтать. Гений – он и есть гений, что там говорить… Недаром они породили столько аллюзий и цитат – порой гениальных, вроде «Белого Кролика» «Jefferson Airplane». Благодаря Кэрроллу, утилитарный пуританский рай Американской мечты, образец которого зашифрован в «Волшебнике из страны Оз», куда вела дорога из желтого кирпича, символизирующая золото, в свою очередь, обозначающее вожделенное пуританское проспирити Божьей милостью, наконец-то превратился в коммунарско-психоделический Wonderland, куда влекла извилистая и тернистая тропа Californian Dream.

«Алиса в Стране чудес». Иллюстрация Джона Тенниела

Единое и неделимое

Но вернемся к «родоплеменным аналогиям». В социологических науках отчего-то принято считать, что идея коммуны берет исток из первобытной общины. Заявление не то чтобы уж вовсе неверное, но все-таки слишком приблизительное. Если эта община сублимировалась во времена оны из дикого стада – а именно так трактует ее генезис материалистическая общественная история, – то достаточно хоть немного понаблюдать за соответствующим сообществом животных, чтобы заметить, что даже в самых миролюбивых из них никакого равенства, ни тем более коллективной собственности отнюдь не предусматривается. Даже самый доброжелательный пес начнет рычать, если другой (пусть даже найлепший друг и товарищ по играм) сунет нос в его миску, а уж то, что любое стадо, стая, прайд или что там еще у них бывает, держится на принципах строжайшей иерархии – и попробуй кто ее нарушить! – это, кажется, известно любому, кто хоть раз в жизни смотрел «В мире животных». Так что очень сомнительно, что, обретя первые крупицы разума, коллектив питекантропов или там неандертальцев вдруг отказался от базовых принципов существования, а потом – сколько-то там сотен тысяч лет спустя – вновь к ним вернулся.

То есть искать прообраз коммуны в самой родоплеменной общине как институции непрофессионально и глупо. Однако он там, несомненно, есть – только не во всей общине, а в одной ее части, известной под именем «мужского дома» или «мужского союза». Исследуя наследующий мифу фольклор, Пропп наткнулся на изумительный факт – сказка, записанная в XIX и даже ХХ веке, сохранила реликты представлений, уходящих в самую глухую древность, касательно именно коммунарских взаимоотношений юношей, прошедших инициацию, но до поры до времени не допущенных в категорию брачных партнеров. Впрочем, ситуация с мужскими домами прекрасно известна и антропологам, просто на фольклорном материале работать с ней гораздо забавнее.

Пишет же Пропп следующее: «в известных случаях часть мужского населения, а именно юноши, начиная с момента половой зрелости и до вступления в брак, уже не живут в семьях своих родителей, а переходят жить в большие, специально построенные дома ‹…›. Здесь они живут своего рода коммунами». И далее: «Герой видит здесь иную подачу еды, чем та, к которой он привык. Здесь каждый имеет свою долю, и доли эти равны. ‹…› Другими словами, здесь едят коммуной. Мы увидим дальше, что здесь не только едят, но и живут коммуной» («Исторические корни волшебной сказки»).

В резервации. Начало ХХ века

Шипот. Закарпатье, Украина. 2007 г.

Любопытно, что насельников мужского дома сказка всегда именует братьями, и когда в этот дом является герой, ему всегда предлагают «стать нашим названным братом». «Братья», как это зафиксировал фольклор, все делают сообща – охотятся или, если они аттестованы как «разбойники», всем кагалом отправляются «руку правую потешить» (Пушкин). Они даже являются все вместе, сколько бы их ни было – семеро, двенадцать или сорок. (В эпосе киче «Пополь-Вух» сорок таких «братьев» несут одно бревно, неудобно, поди, этакой кучей, да что поделаешь – против закона мифа не попрешь!)

В мужском доме бороро

Мужской дом, между прочим, запретен для женщин – ведь там хранятся священные предметы: маски и музыкальные инструменты, необходимые для священных церемоний. Если женщина глянет на них хоть одним глазком, следующего шанса взглянуть на что бы то ни было у нее не будет – ее немедленно убьют, хотя, как формулирует Пропп, «мужской дом запрещен женщинам в целом, но этот запрет не имеет обратной силы: женщина не запрещена в мужском доме. Это значит: женщины всегда находились в мужском доме (одна или несколько), служившие братьям женами» (Там же). То есть некоторое число девушек, пока еще тоже не вступивших в брак, проживало в мужских домах, где они вели домашнее хозяйство и удовлетворяли сексуальные потребности «братьев», за что пользовались почетом и уважением, получая от них не только пищу, но и самые разнообразные подарки. Этих первобытных маркитанток русская сказка ласково именует «сестрицами». (Поскольку барышням подобное поведение предписывалось – член архаического социума вообще не делал ничего по своей воле.) Впоследствии «сестрицы», как и «братья», покидали свой вольный дом, вступали в брак – и обновляли, наконец, на вате шлафор и чепец.