Нидерланды. Страна мельниц, тюльпанов и сыра - Виктория Хогланд Страница 6

отцом моей любимой свекрови. Кстати, еще одна совершенно уникальная личность. Вот сняли бы реалити-шоу про несколько поколений этой голландской фамилии — рейтинги бы зашкаливали! Наша брутальная крошка Кори (передвигающаяся на инвалидном кресле и совершенно глухая), отправила бы Ким Кардашьян в нокаут правым прямым в голову и невозмутимо покатила в ресторан своего дома престарелых пить кьянти классико или строить на плацу местный обслуживающий персонал.

Как мы с ней хохотали, сплетничая про местных жителей или вспоминая семейные истории! Как ласково она меня обнимала!

…Она ушла семь лет назад. Я настолько часто вижу ее в своей малышке Коринн, названной в честь бабушки, что немного начинаю верить в путешествия душ и реинкарнацию…

Опа Ян был известен тем, что делал только что хотел, когда хотел и где хотел. Сейчас бы сказали, что он поклонник метода Михаила Лабковского, но тогда деревенские старожилы просто качали головой, закатывали глаза, дергали бровями, короче, как можно отчетливее старались языком тела выразить свое осуждение. Он тоже работал в булочной — развозил по субботам заказы клиентам, заезжая по пути в тот или иной кабачок или к другу перекинуться в картишки. Возвращался он зигзагами с пустой тележкой и, бывало, с небольшой недостачей.

На восьмидесятилетие он опустошил свой сберегательный счет и устроил вечеринку. Пригласил половину деревни, заказал суперзнаменитого на тот момент диджея и грузовик музыкальной аппаратуры, рассчитанной на небольшой стадион. Диджей со странным именем Кряйн Торринга решил было, что он ошибся дверью — ехал на олигархический частный концерт, а попал в хор пенсионеров «Весенний взмах». Но честно отработал свое.

…Однажды опа Ян обьявил детям и внукам, что пришла пора ему снова жениться. Исполнилось ему на тот момент восемьдесят шесть лет. Как там поется: «Был жених серьезен очень, а невеста ослепительно была молодой». Так вот это не про них, нет. Жених, переводя буквально с голландского, был zo dronk als een garnaal — пьян как креветка. Молодая была совсем не молода, за восемьдесят, отличалась сварливым характером и вообще не блистала. Лицо у нее было скошено немного влево и вниз. Было ли это следствием болезни или врожденным достоинством, история умалчивает. Но жених, ослепленный любовью, считал, что, наконец, нашел ту самую и вообще пора уже как-то остепениться.

Для нас она так и останется безымянной, потому что дети прозвали ее Ома Бюссум. «Ома» — это по-нидерландски бабушка, а Бюссум — название городка, откуда она приехала. На русском будет звучать, наверное, типа как баба Керчь или, скажем, тетка Нижний Волочок. Удобно. Шлешь телеграмму родственникам «SOS, Мытищи едут». И все ясно — скандальная двоюродная сестра папы собирается в гости. Надо валить.

Адри утверждает, что Ома Бюссум любила носить наполовину прозрачные блузки, из которых немного вываливались разные неожиданные части тела. От себя тактично замечу, что эта соблазнительная тактика все же явно сработала, раз довела Ому Бюссум до венца с опой Яном, правда же? В общем, внуков и правнуков она очень смущала, бедные дети боялись с ней разговаривать, так как просто не знали, куда смотреть. Сначала в глаза лезли ее достоинства различных размеров и видов, а поднимешь взгляд выше, к лицу, — там вообще все на разном уровне. Как тут налаживать смол ток о погоде?

По прошествии четырех лет (новоиспеченному мужу было соответственно девяносто) он плюнул на все и развелся с молодой женой, не дотянув до деревянной свадьбы. «Не создан я для семейной жизни», — откровенничал он с Адри, раскуривая очередную сигару.

Единственное, что примиряло обыденную действительность с существованием опы Яна была его не вызывающая сомнений религиозность. Несколько раз он даже совершил паломничество в Лурд, французскую католическую Мекку, чем вся семья очень гордилась. Эта тема была вроде святого Грааля, который вытаскивали из рукава на семейных сборищах, прикрывая бесчисленные проступки скандального enfant terrible.

Однажды, уже после шумного развода, дед подозвал Адри к себе и тихо сказал: «Адрианус, мне за девяносто, старость не за горами. Пришло время рассказать тебе кое-что. Это секрет, и знать об этом никто не должен. Я никогда не был в Лурде и даже не знаю, где это. На самом деле я брал отпуск и отлично зависал на пляжах Сан-Тропе. Вот тебе список лучших тамошних сомелье и помни — этого разговора никогда не было. Иначе мне конец».

— Адри, а у тебя был кризис среднего возраста?

— Это типа в детстве?

— Ну почти. Лет в сорок.

— А, не было. Я работал, занят был.

— Что, вообще никакого? Это же клише. Ну вот что ты сделал, когда тебе сорок стукнуло?

— Я купил мотоцикл.

— А, понятно. Это не клише, конечно.

— Крутой такой, как у американских полицейских. И уехал.

— В закат?

— На Ибицу.

Канны

Я люблю Канны. Мне нравится смотреть на невозмутимых улыбчивых француженок с их вечными собачками-игрушками, на возмущенных и неулыбчивых русских, которые требуют понять их ломаный английский. Мне нравится вспоминать французские слова и в который раз обещать себе доучить-таки до приличного уровня этот столь любимый мною язык. Обожаю наблюдать этот приятный мир, где-то парад снобизма, иногда — ярмарку тщеславия, в общем, весь тот набор клише, что можно прилепить к Каннам, которые, наверное, сами уже пару веков как превратились в смутно знакомый, но поблекший эстамп.

И, конечно, все на самом деле совсем не то, чем кажется, и все более современное, сложное и настоящее. Но все равно Канны хороши как раз с этой эмалированной плоской стороны. Гротескные персонажи, как в книжках Салтыкова-Щедрина, такие цельные и такие предсказуемые, что даже пугаешься — уж не пародия ли он? Подержанные блондинки в мехах, спасающиеся от августовских холодов, пожилые волокиты с масляными глазами, аккуратно отреставрированные старые дамы и их мопсы, закутанные в хиджабы фигуры, вплывающие в двери отелей. И все это — какая-то как будто сто лет назад написанная и отрепетированная пьеса, которую здесь ставят каждый сезон, и наблюдать за которой — невероятное удовольствие.