Олег Буткевич - Красота Страница 7

Казалось бы, неожиданный конфуз, с которым сталкивается читатель на последней странице книги, на самом деле был предопределен уже при постановке проблемы, когда автор, как мы помним, «упростил» вопрос, отказавшись от учета специфических особенностей существования и восприятия «эстетического объекта» — «узлового» пункта всей своей концепции. Если мы вернемся к определению предмета эстетического отношения, как он трактован в книге, мы увидим, что уже сам этот предмет, по существу, не имеет объективной определенности. В самом деле, автор ограничивает специфику предмета эстетического отношения «функциональным» соответствием явлений действительности «мере человеческого рода», «практическому развертыванию сущностных сил человека». Но ведь такое соответствие вовсе не характеризует именно и только «эстетический» предмет. Оно издавна осознано и теоретически осмыслено как в положительных понятиях «полезность», «необходимость», «благоприятность» и т. д., так и в отрицательных — «бесполезность», «вредность», «опасность», «гибельность" и т. п.. В сфере собственно человеческих взаимоотношении функциональное соответствие конкретных действий того или иного индивида исторически конкретной мере человеческого рода также давно осознано во всем комплексе этических, политических, даже всеобщефилософских понятии типа «честность«, «гражданственность», «прогрессивность», «человечность» и т. д.

Конечно, бесчисленные частные случаи объективно-функционального соответствия или несоответствия процессов, предметов, фактов действительности мере человеческого рода, то есть полезные и вредные, моральные и аморальные, важные и несущественные явления могут быть восприняты и оценены и как прекрасные и как безобразные. Попытки определения прекрасного через понятия, характеризующие функциональное соответствие действительности человеку и его деятельности, или, как пишут сегодня, соответствие мере человеческого рода, будь то мораль или польза, имеют очень древнюю историю. Вспомним вновь классический диалог Платона.

«Сократ. [...] Таким образом, и прекрасные тела, и прекрасные установления, и мудрость, и все, о чем мы только что говорили, прекрасно потому, что оно полезно.

Гиппий. Очевидно.

Сократ. Итак, нам кажется, что прекрасное есть полезное.

Гиппий. Конечно, Сократ.

Сократ. Но ведь полезное это то, что творит благо.

Гиппий. Вот именно.

Сократ. А то, что творит, есть не что иное, как причина, не так ли?

Гиппий. Так.

Сократ. Значит, прекрасное есть причина блага.

Гиппий. Вот именно.

Сократ. Но, Гиппий, ведь причина, с одной стороны, и причина причины, с другой — это разные вещи; ведь причина не могла бы быть причиной причины. Рассмотри это так: не оказалась ли причина чем-то созидающим?

Гиппий. Конечно.

Сократ. Не правда ли, созидающее творит то, что возникает, а не то, что созидает?

Гиппий. Это так.

Сократ. Значит, возникающее — это одно, а созидающее — другое?

Гиппий. Да.

Сократ. Следовательно, причина не есть причина причины, но лишь причина того, что от нее возникает.

Гиппий. Конечно.

Сократ. Итак, если прекрасное есть причина блага, то благо возникает благодаря прекрасному. И мы, думается, усердно стремимся к разумному и ко всему остальному прекрасному, потому что производимое им действие и его детище, благо, достойны такого стремления; из того, что мы нашли, оказывается, что прекрасное — это своего рода отец блага.

Гиппий. Конечно, так. Ты прекрасно говоришь, Сократ.

Сократ. Л не прекрасно ли сказано мною и то, что ни отец не есть сын, ни сын не есть отец?

Гиппий. Разумеется, прекрасно.

Сократ. И как причина не есть то, что возникает, так и возникающее не есть причина.

Гиппий. Ты прав.

Сократ. Клянусь Зевсом, дорогой мой, по ведь тогда ни прекрасное не есть благо, ни благо не есть прекрасное. Или это тебе кажется возможным после сказанного раньше?

Гиппий. Нет, клянусь Зевсом, мне так не кажется.

Сократ. Но удовлетворит ли нас, если мы захотим сказать, что прекрасное не есть благо и благо не есть прекрасное?

Гиппий. Нет, клянусь Зевсом, это меня вовсе не удовлетворяет.

Сократ. Клянусь Зевсом, Гиппий, и меня это наименее удовлетворяет из сказанного.

Гиппий. Да, это так.

Сократ. Значит, на самом деле оказывается, что это не так, как нам только что представлялось: будто прекраснее всего наше положение, что полезное, пригодное, способное к благу и есть прекрасное. Нет, это допущение, если только возможно, еще Смешнее прежних, когда мы думали, что прекрасное— это прекрасная девушка и все прочее, что мы перечислили раньше.

Гиппий. Кажется, что так.

Сократ. Уж и не знаю, куда мне деваться, Гиппий, и не нахожу выхода; а у тебя есть что сказать?

Гиппий. Нет, по крайней мере сейчас; но, как я только что сказал, если я это обдумаю, то уверен, что найду» 27.

Это было написано две тысячи четыреста лет тому назад.

Однако, как мы имели случай еще раз убедиться, попытки определить прекрасное через полезное не увенчиваются успехом и сегодня.

3. ПОРОЧНЫЙ КРУГ «ЭСТЕТИЧЕСКОГО»

Прежде чем оставить «общественников» и их постоянную полемику с «природниками», остановимся на одном, общем для обеих точек зрения моменте, неразрывно н, как мы увидим ниже, закономерно связывающем две, казалось бы, столь разные теоретические концепции. Имеется в виду непременное стремление так или иначе усмотреть в любом случае эстетического отражения самопознание, самоощущение, самолюбование субъекта, сначала в «своих» предметах, то есть в предметах, созданных человеком, а затем и во всей «дикой» природе.

Нет сомнения, что возникновение и развитие эстетического чувства, как, впрочем, и всех человеческих духовных способностей, были действительно связаны с началом практического освоения предметного мира, с появлением первых обработанных и вновь созданных «своих» человеческих предметов. Нет сомнения, что, познавая окружающий мир, человек познавал и познает также самого себя. Генезис и характер эстетического чувства в этом смысле не оригинален.

Однако идея, будто специфической особенностью эстетического чувства является «самопознание» и «самолюбование» человека во внешнем, сначала «своем*», а потом и в «диком» мире, идея, из которой, несмотря на все различия, в значительной мере исходят как А. Буров, так и его оппоненты, представляется весьма спорной. Спорность ее видится не в том, что она предполагает особую, качественно иную, чем в других случаях, степень самопознания субъекта в процессе эстетического отражения действительности (такая мысль, напротив, заслуживала бы самого пристального внимания). Вызывает сомнение настойчивое желание авторов сконструировать специальный «человеческий» вне человека объект эстетического отражения.

То это венец природной жизни — сам человек, рассматриваемый как «абсолютный эстетический предмет», «человеческие сущности» которого весьма таинственным способом «просвечивают» даже и в неживой природе (А. Буров); то это непознаваемые наукой и доступные «во всей полноте» лишь искусству особые «общественные», то есть человеческие качества или свойства, особое «эстетическое своеобразно», «объективно» присущее всей вселенной (Л. Столович, В. Ванслов); то это «эстетическая» соразмерность действительности «мере человеческого рода» (Л. Зеленов); то «творческие способности человека, проявленные в предмете» (Ф. Кондратенко) 28.

По-разному, с различной степенью убедительности и последовательности авторы стремятся найти во внешнем мире некое «объективно-человеческое» вне человека содержание, которое якобы и составляет особую сущность объективно-эстетического. Разные варианты объективно-эстетического оказываются, таким образом, так или иначе вариантами вынесения во вне каких-либо человеческих сущностей. Не потому ли как раз более или менее просто бывает обосновать существование объективно-эстетического, понимаемого в указанном «человеческом» смысле. пока речь идет о сфере общественной жизни или о преобразовательной деятельности людей? Но стоит лишь от «человеческих» предметов и явлений обратиться к так называемой «дикой» природе, как «объективно-эстетическое» начинает немедленно топорщиться и сопротивляться концепции, явно «не ложась» на приготовленное ему место. Как это ни аргументируй, на какие авторитеты ни ссылайся, все-таки нелегко заставить поверить непредубежденного читателя, будто в красоте, например, неприступных гор Памира или космических явлений мы воспринимаем объективно присущие ям общественные или естественные «человеческие» качества, черты или свойства...

Отметим, что всеобщность желания наделить предмет эстетического отражения особенным «человеческим» содержанием объясняется здесь вовсе не фатальным совпадением. Она, на первый взгляд, и в самом деле находит известное основание в некоторых особенностях эстетических ощущений и оценок. Дело в том, что последние несравненно более насыщены эмоционально-человеческим содержанием, нежели любые иные оценки. Например, оценки «прекрасное» или, напротив, «безобразное» по своим эмоциональным параметрам несомненно превосходят такие положительные оценки, как «полезное», «хорошее», «доброе», ярче негативных оценок типа «плохое», «вредное», «злое»...