Олег Буткевич - Красота Страница 8

Отметим, что всеобщность желания наделить предмет эстетического отражения особенным «человеческим» содержанием объясняется здесь вовсе не фатальным совпадением. Она, на первый взгляд, и в самом деле находит известное основание в некоторых особенностях эстетических ощущений и оценок. Дело в том, что последние несравненно более насыщены эмоционально-человеческим содержанием, нежели любые иные оценки. Например, оценки «прекрасное» или, напротив, «безобразное» по своим эмоциональным параметрам несомненно превосходят такие положительные оценки, как «полезное», «хорошее», «доброе», ярче негативных оценок типа «плохое», «вредное», «злое»...

Можно даже сказать, что если последние, пак положительные, так и отрицательные, являются результатом понятийного, логического анализа действительности, итог которого констатирует наличие тех или иных качеств в объекте оценки или то или иное объективное значение оцениваемого для нашей жизни, то оценки эстетические как бы включают в себя еще и характеристику эмоций самого оценивающего субъекта. Оценка «прекрасное», например, говорит нам не только п, может быть, даже не столько о том, что данный предмет объективно очень хорош или чрезвычайно полезен (об этом говорят нам и другие оценки), но и о том, что он нам очень нравится, что мы к нему испытываем глубокое субъективное чувство. (Уже поэтому, кстати, представляется ошибочным довольно распространенное мнение, согласно которому эстетические оценки подчас толкуются просто как превосходная степень каких-то иных оценок. Например, морально-этических: «прекрасный» человек — высшая оценка нравственных достоинств.) Не углубляясь пока в эту тему, согласимся. что эстетические оценки не количественно, по качественно отличаются своей эмоциональной активностью, как бы особой общественно-человеческой содержательностью.

В этой связи логика поисков неких объективно-человеческих эстетических качеств в самой действительности может выразиться примерно в следующем рассуждении. Если в ощущении красоты присутствует качественно повышенное, особое общественно-человеческое содержание, значит, и в специфическом предмете, возбуждающем это ощущение, в объективно существующей красоте, чем бы она ни была, должно быть уже заложено некоторое человеческое содержание. (Именно оно-то и отражается в особенностях эстетической оценки.) Отсюда, естественно возникает и идея о «самопознании», «самоощущении», «самолюбовании» субъекта эстетического восприятия во внешнем мире, в «очеловеченной» и даже в «дикой» природе. Как мы увидим, подобная своеобразная логика, наделяющая внешний мир субъективными характеристиками его отражения в сознании человека, вновь воспринимаемыми уже как объективное содержание действительности, не только по случайна при определении объективно-эстетического предмета, но и является единственной возможной здесь логикой. Что в то же время еще вовсе не свидетельствует о ее правильности. Но об этом ниже.

Необходимость поиска особого объективного человеческого эстетического содержания действительности подсказывается, на первый взгляд, и классической эстетикой.

«Всеобщая и абсолютная потребность, из которой проистекает (с его формальной стороны) искусство, — пишет Гегель в разделе «Художественное произведение как продукт человеческой деятельности», — заключена в толе факте, что человек является мыслящим сознанием, то есть что он творит из самого себя и для себя то, что он есть и что вообще есть. Вещи, являющиеся продуктами природы, существуют лишь непосредственно и однажды, но человек как дух удваивает себя: существуя как предмет природы, он существует также и для себя, он созерцает себя, представляет себе себя, мыслит, и лишь через это деятельное для-себя-бытие он есть дух.

Этого сознания себя человек достигает двояким образом: во-первых, теоретически, [...] он должен созерцать себя, представлять себя, фиксировать для себя то, что мысль обнаруживает как сущность, и как в порожденном им из себя, так и в воспринятом извне познавать лишь самого себя. Во-вторых, человек достигает такого сознания себя посредством практической деятельности. Ему присуще влечение порождать самого себя в том, что ему непосредственно дано и существует для него как нечто внешнее, и познавать самого себя также и в этом данном извне. Этой цели он достигает посредством изменения внешних предметов, запечатлевая в них свою внутреннюю жизнь и снова находя в них свои собственные определения. Человек делает это для того, чтобы в качестве свободного субъекта лишить внешний мир его неподатливой чуждости и в предметной форме наслаждаться лишь внешней реальностью самого себя» 29. И ниже: «Всеобщая потребность в искусстве проистекает из разумного стремления человека духовно осознать внутренний и внешний мир, представив его как предмет, в котором он узнает свое собственное „я“» 30.

Как мы видим, не только особая «человечность» содержания эмоциональных эстетических оценок, но и трактовка природы искусства в одной из самых стройных идеалистических систем эстетики, казалось бы, подтверждает необходимость материалистического анализа и объяснения такого «самопознания», «самолюбования» человека во внешней действительности, иначе говоря, тех поисков специфически человеческого содержания эстетического объекта, которыми заняты равно как «природники», так и «общественники».

Однако нельзя забывать, что в философии Гегеля весь внешний мир — это лишь инобытие познающего себя абсолютного духа. Гегелевское понимание идеи как истины включает в себя и внешнее существование предметного мира и понятия, единство «понятия» и «объективности». Объективность, то есть предметная, внешняя действительность, по Гегелю, есть «не что иное, как реальность понятия». Поэтому, когда Гегель говорит, что человек «как дух удваивает себя» (он — и предмет природы и мыслящее сознание), созерцает себя, представляет себя и, как «в порожденном им из себя, так и в воспринятом извне», познает лишь себя, это вовсе не означает, что человек вне себя непременно познает свою «конечную» личную субъективность, свое «конечное» человеческое бытие, свои «конечные» человеческие черты. Он созерцает и познает себя, как абсолютный дух, то есть познает и свое субъективное человеческое существование, и существование внешних вещей. Познает все это в форме истины, в единстве реальности и понятия. В этом, пак и в практическом изменении внешних предметов, человек обретает свойственное духу сознание свободного субъекта, наслаждающегося собой, как свободным духом, в понятии собственной сущности и внешней реальности.

Когда Гегель пишет, что человек в искусстве представляет внешний и внутренний мир как предмет, в котором он узнает свое собственное «я», то это «я» следует понимать, исходя из всей гегелевской системы, отнюдь не как «конечное», субъективное, личное «я» данного человека и не как специфические, непременно человеческие «конечные» качества, воспринятые во внешнем мире. «То, что мы называем душой и, более точно, „я“, есть само понятие в его свободном существовании»31, иначе говоря, идеальная духовность, все содержание мыслящего сознания. Гегель понимает искусство не как познание особого «конечного» «человеческого» предмета познаваемого и в человеке и вне его, там, где в действительности нет ничего объективно человеческого), по как особую форму самопознания духа, познающего и человека, и весь внешний мир в виде идеи прекрасного, или идеала, то есть идеи, получившей «соответствующую своему понятию форму».

Иное дело, что поскольку сутью гегелевского идеализма является самопознание абсолютного духа, постольку классическую форму такого самопознания, полную «соразмерность» друг другу понятия и реальности искусство обретает именно в изображении человеческого образа — того чувственного явления, в котором объективно уже воплощено духовное начало. «[...] В классической форме искусства человеческое тело в его формах уже не признается больше только чувственным бытием, а рассматривается как внешнее бытие и естественный образ духа»32. Характерно, что, утверждая классическое искусство как полное соответствие духовного содержания чувственной форме, Гегель отмечает тот его недостаток, что дух, то есть единственный предмет истинного познания, «определен здесь как частный, как человеческий, а не как безусловно абсолютный и вечный дух», способный «проявлять и выражать себя лишь в духовной стихии»33. Именно следствием этого недостатка он считает разложение классической формы искусства и последующий переход искусства в третью, высшую форму — романтическую.