Что необходимо знать о Михаиле Булгакове - Дмитрий Евгеньевич Галковский Страница 9

мучителей, понимает, что, скорее всего, умрёт, и преисполнен сочувствия к таким же обездоленным существам, например к несчастной советской машинистке. Спасённый Преображенским от голодной смерти Шарик влюбляется в своего хозяина, но от сытой жизни начинает постепенно наглеть — грызть калоши, портить интерьер квартиры и относиться свысока к бездомным собакам. Всё — в свою социальную меру. При этом Шарик хитрый, временами злобненький, и довольно пронырлив, умея расположить к себе полезных обитателей дома.

Преображенский относится к псу с ироничной симпатией и долго разглагольствует о ласке, при помощи которой можно приручать и навязывать свою волю. Одновременно он сознательно обрекает Шарика на смерть, и очень удивляется, когда тот чудом выживает после жестокого эксперимента.

Уже здесь видно, что в мире, рисуемом автором повести, нет никаких сантиментов и высших соображений. Каждый действует к своей выгоде, а социальная жалость есть следствие депрессии, вызванной внешними обстоятельствами, или на поверку оказывается коварным расчетом.

Профессор Преображенский лечит старческую импотенцию и имеет клиентуру среди советских сановников. Так сказать, держит за яйца советскую власть. Это позволяет ему вести себя независимо и время от времени советские яйца крутить — в четверть силы. Это позиция ничем не отличается от поведения других персонажей повести — Преображенский органичная часть советского мира или, что одно и то же, мира, оцениваемого собакой.

Вылупившийся из Шарика Шариков вполне вписывается в эту картину и действует правильно. Он стремится прописаться на жилплощади профессора, повысить свой социальный статус, устраивается на работу и начинает «личную жизнь». Всё в меру, отпущенную ему природой, и, что не менее важно, культурной средой, создаваемой советским государством. Его действия настолько безукоризненно логичны, что он своими вопросами и требованиями ставит профессора в тупик, заставляя признать свою правоту:

«— Документ, Филипп Филиппович, мне надо.

Филиппа Филипповича несколько передёрнуло.

— Хм… Чёрт! Документ! Действительно… Кхм… А, может быть, это как-нибудь можно… — Голос его звучал неуверенно и тоскливо.

— Помилуйте, — уверенно ответил человек, — как же так без документа? Это уж — извиняюсь. Сами знаете, человеку без документов строго воспрещается существовать. Во-первых, домком…

— Причём тут домком?

— Как это при чём? Встречают, спрашивают — когда ж ты, говорят, многоуважаемый, пропишешься?

— Ах, ты, господи, — уныло воскликнул Филипп Филиппович, — встречаются, спрашивают… Воображаю, что вы им говорите. Ведь я же вам запрещал шляться по лестницам. — Что я, каторжный? — удивился человек, и сознание его правоты загорелось у него даже в заколке галстука. — Как это так «шляться»?! Довольно обидны ваши слова. Я хожу, как все люди.

При этом он посучил лакированными ногами по паркету.

Филипп Филиппович умолк, глаза его ушли в сторону. «Надо всё-таки сдерживать себя», — подумал он. Подойдя к буфету, он одним духом выпил стакан воды. — Отлично-с, — поспокойнее заговорил он, — дело не в словах. Итак, что говорит этот ваш прелестный домком?

— Что ж ему говорить… Да вы напрасно его прелестным ругаете. Он интересы защищает. — Чьи интересы, позвольте осведомиться?

— Известно чьи — трудового элемента.

Филипп Филиппович выкатил глаза.

— Почему же вы — труженик?

— Да уж известно — не нэпман.

— Ну, ладно. Итак, что же ему нужно в защитах вашего революционного интереса? — Известно что — прописать меня. Они говорят — где ж это видано, чтоб человек проживал непрописанный в Москве. Это — раз. А самое главное учётная карточка. Я дезертиром быть не желаю. Опять же — союз, биржа…

— Позвольте узнать, по чему я вас пропишу? По этой скатерти или по своему паспорту? Ведь нужно всё-таки считаться с положением. Не забывайте, что вы… э… гм… Вы ведь, так сказать, — неожиданно явившееся существо, лабораторное. — Филипп Филиппович говорил всё менее уверенно.

Человек победоносно молчал.

— Отлично-с. Что же, в конце концов, нужно, чтобы вас прописать и вообще устроить всё по плану этого вашего домкома? Ведь у вас же нет ни имени, ни фамилии. — Это вы несправедливо. Имя я себе совершенно спокойно могу избрать. Пропечатал в газете и шабаш.

— Как же вам угодно именоваться?

Человек поправил галстук и ответил:

— Полиграф Полиграфович.

— Не валяйте дурака, — хмуро отозвался Филипп Филиппович, — я с вами серьёзно говорю. Язвительная усмешка искривила усишки человека.

— Что-то не пойму я, — заговорил он весело и осмысленно. — Мне по матушке нельзя. Плевать — нельзя. А от вас только и слышу: «дурак, дурак». Видно только профессорам разрешается ругаться в Ресефесере.

Филипп Филиппович налился кровью и, наполняя стакан, разбил его. Напившись из другого, подумал: «Ещё немного, он меня учить станет и будет совершенно прав. В руках не могу держать себя».

Он повернулся на стуле, преувеличенно вежливо склонил стан и с железной твёрдостью произнёс:

— Извините. У меня расстроены нервы.

Булгаков непревзойденный мастер мелких деталей. Фамилии домкомовцев, отжимающих комнаты у профессора: Швондер, Вяземская, Пеструхин и Шаровкин. Швондер — еврей, Пеструхин и Шаровкин звероподобные трудящиеся с полуживотными фамилиями, коллеги Шарикова. Вяземская интеллигентная девушка из идейных, которой очень хочется. Что Преображенский, будучи специалистом по интимным проблемам, сразу понимает. У неё роман с матросом: здесь Булгаков высмеивает Ларису Рейснер и Фёдора «Раскольникова».

Ошибка Шарикова не в том, что он недостаточно культурен, а в том, что он, как и Швондер, не понимает, куда клонит культура, в которой он существует. (Преображенский говорит: ««Правда» убивает».) Пёс Шарик внекультурен, его столкновения с культурой носят внешний и оксюморонный характер («абырвалг»). Став человеком, он подвергся воздействию этой культуры, понимает, что «абырвалг» это по-еврейски «главрыба» и устаивается туда работать — начальником на живодерню.

Самое сильное место в повести реплика Преображенского о Швондере:

«Швондер и есть самый главный дурак. Он не понимает, что Шариков для него более грозная опасность, чем для меня. Ну, сейчас он всячески старается натравить его на меня, не соображая, что если кто-нибудь в свою очередь натравит Шарикова на самого Швондера, то от него останутся только рожки да ножки».

Что и произошло в