Александр Кистяковский - Исследование о смертной казни Страница 31

Более резким влиянием на смертную казнь отозвалось рабство в других частях России, долго находившихся под властью других государств, именно: в юго-западном крае, бывшем под властию Польши, и в губерниях остзейских. В том и другом крае дворянство и духовенство приобрели исключительные, кастические права, центральная же власть не имела силы; отсюда почти полное порабощение народа; отсюда происходит и удерживается до позднейших времен помещиками право жизни и смерти над их крестьянином. В части России, управлявшейся литовским правом и, в частности, Литовским статутом, крепостное рабство очень рано дает помещику право жизни и смерти над крестьянином. Так, из жалованной грамоты 1457 г. короля Казимира, данной литовским, русским и жмудским обывателям, видно, что уже в это время помещики пользовались правом суда над своими крестьянами. Это право повторяется как действующее в Судебнике 1468 г., в Статуте 1529 г. и статутах следующих редакций. Власть помещичьего суда была не ограничена, помещик имел право жизни и смерти над крестьянином. Это право он уступал своему управляющему, арендатору и всякому другому лицу. Таким образом, нередко случалось, что право жизни и смерти над крестьянами попадало в руки жадного жида-арендатора.[43] И такое право оставалось за польскими помещиками до 1768 г. В Курляндии, Эстляндии и Лифляндии издавна немецкие рыцари присвоили себе право жизни и смерти над своим крестьянином. Право это рыцари приобрели вместе с завоеванием страны и полным порабощением населения. Когда в 1561 г. Курляндия и Семигалия были присоединены к Польше, то за дворянством были утверждены старые привилегии и, между прочим, низшая и высшая власть над жизнью и смертью их крепостных. В каком размере пользовались немецкие рыцари своим правом суда, об этом можно составить некоторое понятие из следующего заявления лифляндскому ландтагу короля Стефана Батория: «Утеснения, коим подвергаются лифляндские крестьяне, столь жестоки и бесчеловечны, что во всем мире, даже между язычниками и варварами, не встречается ничего подобного». Право жизни и смерти над крестьянином остается за остзейскими рыцарями и в течение XVII столетия. По присоединении Эстляндии и Лифляндии к России за остзейскими помещиками были утверждены их привилегии. Еще в 1739 г. лифляндское дворянство защищало право полной и неограниченной собственности на крестьянина и его собственность: безграничное и ничем не определенное право исправительных наказаний над крестьянами, невмешательство местных властей, запрещение принимать какие бы то ни было от крестьян жалобы. Хотя продажа крестьян на площадях и расторжение браков были запрещены в 1765 г., но еще в том же году дворянство требовало, чтобы дворянин, обвиняемый за злоупотребление властью, был преследуем только за расточительность. То есть, если помещик, пользуясь своим правом исправительного наказания, убьет своего крестьянина, то он считается только расточителем, а не убийцей. Понятно, что бесправие остзейского крестьянина XVIII в. в экономическом и общественном отношении было причиною беззащитности их жизни в делах уголовных, особенно если взять во внимание, что судьи, определявшие смертную казнь, были те же рыцари, смотревшие на крестьянина как на существо низшей породы или даже как на имущество.

Итак, вся история рабства, существовавшая у всех народов в более жестоких или в более мягких формах, доказывает, что оно имело громадное, если не преобладающее, влияние на смертную казнь, на объем и формы ее применения. В этом отношении нельзя не различать двух видов рабства. Первый вид, когда господин есть абсолютный, бесконтрольный владыка своего раба, когда он его предает смерти без всякого суда и права по самому ничтожному поводу, за самые легкие вины и просто по прихоти. В этот период рабство бывает обильнейшим источником смертных казней, и если число рабов велико и пополняется беспрестанно, если аристократы и жрецы образуют плотную касту, количество смертных казней доходит до громадных размеров, как было, например, в Риме и в феодальный период. Жизнь раба теряет цену в глазах того господина, который имеет их несколько тысяч или может добыть их войною; такой господин при оценке вины своего слуги всегда поставит потерю стеклянного сосуда, выстрел в кролика или воровство в несколько копеек гораздо выше жизни своего раба, которую при подобном столкновении он не задумается отнять. Рабство во второй форме является тогда, когда сложившаяся известным образом общегосударственная власть укрепляется настолько, что начинает ограничивать бесконтрольную и абсолютную власть господина; этот вид смягченного рабства называется несвободным или крепостным состоянием. В это время государство берет само на себя власть наказывать раба за тяжкие преступления, оставляя господину право домашнего, дисциплинарного наказания за меньшие вины и незначительные проступки. Нет сомнения, что с этой переменой происходит уменьшение смертных казней, особенно тех, которые совершались по самым ничтожным поводам или по лютому нраву господина. Нет сомнения также, что в истории развития уголовного права чрезвычайно важна та перемена, которая передает право жизни и смерти из рук одного в руки какой бы то ни было власти, хотя бы дурно организованной. Но, с другой стороны, ошибочно думать, что с этой переменой жизнь раба получает одинаковую цену с жизнью полноправного гражданина, что рабство в ограниченном виде не перестает быть фактором смертных казней. История, напротив, доказывает, что сама общегосударственная власть, берущая в свои руки уголовную юстицию над рабом, в большей или меньшей степени проникается тем взглядом на рабов, которого держатся отдельно их господа. И понятно почему, главные деятели в управлении и судах бывают те же самые владельцы рабов, в судебной и административной деятельности которых отражается их бытовой взгляд на рабов. И в это время раб — существо все-таки полубесправное, не имеющее ни свободы, ни самостоятельной собственности, ни даже независимой семьи; и в это время он считается существом полупрезренным, склонным к праздности и бунту, и в это время между ним и господином происходят беспрестанные столкновения, повод для казней. Вот почему почти у всех народов с переходом рабства в эту форму в законах остается поразительное неравенство наказаний для крепостного и свободного: за что раба вешают, за то свободного наказывают штрафом или вовсе не наказывают. Почти та же расточительность казней, почти такая же несоразмерность их с виною остаются и теперь, с тою только разницею, что суд совершается по форме, и притом не самим господином. Так, 70 тысяч казней, совершенных в четырнадцать лет царствования Генриха VIII, и 19 тысяч — в царствование Елизаветы ничем иным не могут быть объяснены, как только полурабским, полубесправным положением тогдашнего английского крестьянина.

Если же взять во внимание, что в период развития рабства численность граждан бывает несравненно меньше численности рабов, то можно безошибочно сказать, что все то, что так ужасает современного человека в рассказах о казнях прежних времен, должно быть главным образом приписано прямому или косвенному влиянию рабства во всевозможных его видах и что постепенное смягчение и исчезновение его и развитие иных экономических условий всегда сопровождается соответствующим уменьшением смертных казней. Гизо в своем сочинении «Смертная казнь за политические преступления» (1821 г.) очень метко характеризовал значение крепостного раба как вообще, так и пред уголовным законом. «Что такое был, — говорит он, — крестьянин или даже мелкий мещанин в те времена, когда с ними обращались так, как я только что изобразил? Существо жалкое, вполне неизвестное, крайне слабое, совершенно изолированное, как тот тощий кустарник, который прозябает среди дубовой рощи. Его взор простирался гораздо далее, чем его существование; его смерть не имела большей важности, чем его жизнь; несчастия, которые его постигали, были так же неизвестны, как и он сам. Его судьба ни с чем не была связана; ни один человек, занимавший какое бы то ни было место в обществе, не считал себя задетым теми несчастиями и теми жестокостями, которые могла терпеть масса. Для нее существовали отдельные законы, особые казни, которых высшему классу нечего было бояться; осуждение и казнь сотни возмутившихся крестьян могли совершиться и за тридцать миль от того округа, в котором они жили, никто не знал об этом, и нация, действительно влиятельная и действующая, от этого не ощущала сама за себя никакого страха».

II. В период семейной и родовой жизни народов право наказывать детей и отчасти даже жен за преступления и проступки, совершаемые в семейном кругу, принадлежат начальнику семьи. При отсутствии общей, нейтральной власти уголовное право отца семьи бывает безгранично: оно простирается даже до отнятия жизни в виде наказания. Конечно, это право отца над детьми, умеряемое естественным чувством привязанности, никогда не доходило в своем применении до тех крайностей, в которых обнаружилась абсолютная власть господина над слугою. Тем не менее, как всякое бесконтрольное и безграничное право, оно не могло не переходить меры, и таким образом господство этого права должно быть отнесено к числу причин, отчего смертные казни в то время были очень часты. Не подлежит сомнению, что все народы переживали эпоху безграничной власти отца семьи над своими детьми. По крайней мере, относительно большинства народов существуют положительные исторические свидетельства. В какой мере право жизни и смерти, принадлежавшее отцу семьи, увеличивало итог смертных казней, можно судить по двум его проявлениям в жизни человечества: по истреблению новорожденных детей, которое было в обычае у всех народов, и по общеупотребительному некогда обычаю принесения в жертву детей. Конечно, умерщвление новорожденных не есть прямое проявление уголовной юстиции в современном смысле слова; но, во всяком случае, оно свидетельствует, как беззащитна и как малоценна была жизнь детей в глазах начальника семьи и какие ничтожные вины со стороны детей могли подавать ему повод для того, чтобы покарать их смертию, если он умерщвлял их и без всякой с их стороны вины.[44] Но принесение в жертву детей гораздо в большей степени служит проявлением уголовной власти начальника семьи; принесение вообще человеческих жертв главным образом практиковалось с целью умилостивления божества, разгневанного за разные вины. Главными поставщиками для этого были преступники, рабы, пленные и, наконец, дети. Разбитые один раз карфагеняне принесли в жертву 500 детей для искупления сделанного ими обмана. От периода верховной власти главы семьи, после уже образования общегосударственной власти, оставались обломки, которые дают ясное понятие о том, как пользовался глава семьи своим правом наказывать детей. С одной стороны, долго, еще в период государственных наказаний, незначительные вины и даже действия, хотя вполне в нравственном отношении достойные порицания, но тем не менее не подлежащие тяжкой уголовной ответственности, наказывались смертною казнью; так, эта казнь постигала, по законам еврейским и персидским, за оскорбление родителей и неповиновение им; по законам египетским — за неблагодарность; по законам римским — за оскорбление; по русским законам уже в довольно позднее время, в XVII столетии, определено было за оскорбление родителей наказание кнутом, которое, очевидно, только заменило прежнее наказание, смертную казнь. Таким образом, хотя абсолютная власть начальника семьи подвергается ограничению со стороны общегосударственной власти, но следы ее величества видны в изложенных законах, которые весьма схожи с законами о lеse-majestе. С другой стороны, долго после уничтожения верховной родительской власти тяжкие преступления родителей против детей или не наказываются, или же за них полагается наказание несоразмерно слабое. Так, по египетским законам отец-убийца в наказание должен был только три дня и три ночи держать в объятиях труп убитого дитяти; по китайским законам детоубийство остается без наказания или влечет за собою недолговременное содержание под стражею; по русским XVII столетия — заключение на год в тюрьму. Образование общегосударственной власти и усиление ее сопровождалось ограничением верховных прав отца семьи, пока наконец этим путем не была отнята у него вовсе уголовная власть над семьею. Таким образом, постепенное уничтожение этой власти должно признать также за одну из причин, способствовавших уменьшению числа смертных казней.