Виктор Шкловский - Заметки о прозе Пушкина Страница 13

«Освобождение Европы придет из России, так как только там предрассудок аристократии не существует вовсе. В других местах верят в аристократию, одни, чтобы презирать ее, другие, чтобы ненавидеть, третьи, чтобы извлекать из нее выгоду, тщеславие и т. п. В России ничего подобного. В нее не верят, вот и всё». (В подлиннике заметка написана по-французски, см. Полное собр. соч. Пушкина, т. VI, стр. 219).

Эта запись возможна стала только после пути, проделанного через «Дубровского» к Пугачеву.

В анализе прозы Пушкина Белинский во многом был впереди не только современных ему критиков, но и наших исследователей пушкинской прозы, которые потратили на нее так много времени и старания.

Белинский первый дал интереснейшее сопоставление «Дубровского» и «Капитанской дочки»:

«Дубровский» – pendant к «Капитанской дочке». В обеих преобладает пафос помещичьего принципа,[2] и молодой Дубровский представлен Ахиллом между людьми этого рода, – роль, которая решительно не удалась Гриневу, герою «Капитанской дочки». Но Дубровский, несмотря на все мастерство, которое обнаружил автор в его изображении, все-таки остался лицом мелодраматическим и не возбуждающим к себе участия».

Дальше Белинский анализирует характер героини:

«…Но всего лучше – характер героини, по преимуществу русской женщины. Уединенная жизнь и французские романы сильно развили в ней не чувство, не страсти, а фантазию, – и она считала себя действительно героинею, готовою на все жертвы для того, кого полюбит. Покуда ей приходилось только играть в роман, она делала возможные безумства; но дошло до дела – и она принялась за мораль и добродетель. Быть похищенною любовником-разбойником у алтаря, куда насильно притащили ее, чтоб обвенчать с развратным старичишкой, – казалось для нее очень «романическим», следовательно, чрезвычайно заманчивым. Но Дубровский опоздал, – и она втайне этому обрадовалась, и разыграла роль верной жены, следовательно – опять героини…» (Белинский, т. XII, стр. 217).

В этих словах Белинский подходит к реальному анализу повести.

Белинский говорил о том, что полного анализа пушкинской прозы ее современники не дали: «…Пушкин (в последний период своей жизни) перестал быть выразителем нравственной настроенности современного ему общества и… отселе он явился уже воспитателем будущих поколений. Но поколения возникают и образуются не днями, а годами, и потому Пушкину не суждено было дождаться воспитанных его духом поколений – своих истинных судей» (там же, стр. 28).

Сам Белинский разделил ошибку современников.

Нам, знающим «Бедных людей» Достоевского, легче оценить «Станционного смотрителя», мы, зная «Историю одного города» Салтыкова-Щедрина, вернее оценим «Летопись села Горюхина».

Поэтому и сейчас имеет смысл заново пересмотреть вопрос о «Повестях Белкина» и проанализировать «Дубровского» и «Капитанскую дочку» в их связи.

Нам интересно понять, почему реальный Гринев даже Белинскому казался слабее романтического Дубровского.

«Повести Белкина» были напечатаны Пушкиным без своей фамилии.

Они начинаются предисловием, дающим биографию вымышленного лица – Ивана Петровича Белкина.

Белкин описан как смиренный человек, мало образованный, получивший образование у деревенского дьячка.

Одновременно с повестями Белкина Пушкин пишет «Историю села Горюхина», в которой он снова возвращается к образу Белкина.

Автор «Села Горюхина» сам уроженец этого села, как и Иван Петрович Белкин. Белкин «Повестей» родился в селе Горюхине в 1798 г., автор «Истории села Горюхина» родился там же в 1801 г. Других противоречий в биографии нет.

В тексте предисловия к «Истории» есть даже ссылка на «Повести».

«…Принялся я за повести, но, не умея с непривычки расположить вымышленное происшествие, я избрал замечательные анекдоты, некогда мною слышанные от разных особ, и старался украсить истину живостию рассказа, а иногда и цветами собственного воображения» (Пушкин, т. IV, стр. 138).

«Повести Белкина» примыкают к таким произведениям, как «Вечера на хуторе близ Диканьки», изданные пасечником Рудым Паньком, и к «Досугам инвалида» Ушакова.

Эти книги не имели фамилии автора на титульном листе и начинались курсивом напечатанным предисловием, представляющим собой новеллу о рассказчике.

Может быть, книги эти по своей литературной форме восходят к так называемым «пустынникам», – нравоописательным очеркам начала XIX века, которые давались как результат литературных записей смиренного, с литературой не связанного человека, выведенного в начале книги.

В ранней своей статье, написанной еще в 1819–1820 гг., Пушкин сам говорил о «пустынниках».

Он отрицал необходимость выведения условного персонажа для циклизации очерков.

«Должно ли сперва поговорить о себе, если захочешь поговорить о других? Нужна ли старая маска Лужницкого пустынника для безымянного критика Истории Карамзина? Должно ли укрываться в чухонскую деревню, дабы сравнивать немку Ленору с шотландкой Людмилой и чувашкой Ольгою? Ужели, наконец, необходимо для любителя французских актеров и ненавистника русского театра прикинуться кривым и безруким инвалидом, как будто потерянный глаз и оторванная рука дают полное право и криво судить и не уметь писать по-русски? Думаю, что нет, и потому не прилагаю здесь ни своего послужного списка, ни свидетельства о рождении, ни росписи своим знакомым и друзьям, ни собственной апологии» (Пушкин, т. VI, стр. 7).

Против такой циклизации высказывался тогда и не только Пушкин.

Почти то же писал Николай Полевой.

«Пустынники» были уже архаическим жанром для нравоописательных очерков, но умирал и сам нравоописательный очерк.

Система циклизаций возродилась при создании новой, реалистической новеллы.

Пасечник Рудый Панько своим другом имеет Инвалида.[3] Оказалось, что для того, чтобы создать новую прозу, нужно «прикинуться безруким или кривым».

В «Повестях Белкина» самого Белкина не видно.

«Повести» построены сюжетно-сложно, с эффектными развязками, с определенным ироническим отношением к героям.

В «Барышне-крестьянке» мы встречаем ссылки на Жан-Поля Рихтера, латинские цитаты, английские выражения, французские разговоры.

Попытки связать тон повести с образом издателя – нет.

Правда, в «Выстреле» есть второй рассказчик, который частично совпадает с Белкиным, но и он сложнее Белкина.

В «Истории села Горюхина» значение сказа активней и глубже.

При помощи введения наивного историка, с узким кругом знаний, со старомодной образованностью, дается пародия на обычную историю России.

Иногда пародируются и более новые явления историографии. Например, по поводу беременности пастушки историограф Белкин записывает:

«Глас народный обвинил болотного беса, – но сия сказка недостойна внимания историка, и после Нибура непростительно было бы тому верить» («История села Горюхина», Пушкин, т. IV, стр. 142).

Белкин вкладывает в «Историю села Горюхина» бессознательную иронию.

Ирония получается благодаря перенесению на историю села тона рассказа о большом государстве.

Уменьшая масштаб истории, Пушкин сделал совершенно естественным показ крестьян.

Реалистический показ мужика разрушил условность обычного показа государства.

В то же время ирония Пушкина направлена не на самих героев истории, а на положение, в которое они попадают.

Мне кажется, что опытом «Истории села Горюхина» Пушкин, создавая «Капитанскую дочку», воспользовался не меньше, чем историей Пугачева.

Связывает Гринева с Белкиным и то, что Гринев занимается литературой.

Стихи Гринева:

Мысль любовну истребляя,Тщусь прекрасную забыть.И, ах, Машу избегая,Мышлю вольность получить!

чрезвычайно подробно анализированы пушкинистами.

Не перечисляя новейших работ, можно указать на статью Чернышева, на статью проф. Петровского, заметку П. К. Симони и статью Н. Лернера… Во всех этих статьях и заметках доказывается одно: что в основу стихотворения, вероятно, положена песнь, напечатанная в песеннике Чулкова, но не в первом, а во втором издании 1776 г.

Важнее указаний о том, где это стихотворение найдено (а найти его нетрудно, потому что к песенникам приложены хорошие оглавления), тот факт, что благодаря этой песенке Гринев дан литератором.

«Я уж сказывал, что я занимался литературою. Опыты мои, для тогдашнего времени, были изрядны, и Александр Петрович Сумароков, несколько лет после, очень их похвалял» (Пушкин, т. IV, стр. 338).

Здесь Гринев оказывается не только неудачливым писателем, но и писателем уже устаревшего типа. Швабрин упрекает его именем Тредьяковского.

Образы Гринева и Белкина очень родственны, и это можно доказать даже текстуальными совпадениями, может быть, данными Пушкиным не бессознательно.