Кирилл Кобрин - Книжный шкаф Кирилла Кобрина Страница 20

В конце концов, я столь многим обязан Де Куинси, что заявляю: радость от чтения его прозы перевешивает возмущения качеством ее издания.

Роберт Г рейве. Белая богиня: Избранные главы / Предисл. X. Л. Борхеса; Пер. с англ. И. Егорова. СПб.: Амфора, 2000. 382 с. (Сер. «Личная библиотека Борхеса»).

Англосаксы действительно чемпионы по части железной логики в безумии. Думаю, это одна из причин столь пылкой любви Борхеса к литературе старой-доброй Англии и Новой Англии (и, замечу в скобках, довольно прохладного его отношения к кельтским окраинам Британии – за некоторым исключением). Его страстный интеллект, своего рода «рациональное танго», требовал для поддержания постоянного огня сухих дров. Джойс казался ему несколько водянистым.

Одним из таких сухих безумцев был Роберт Грейвс. Я не поклонник ни его исторической беллетристики, ни псевдонаучных мифологических рассуждений. Идея того, что некогда была правильная Поэзия, а потом некто злонамеренный ее низверг и воздвиг алтарь поэзии неподлинной, мне чужда. Тем более (как медиевисту, занимавшемуся историей Уэльса и Ирландии) нелепой кажется историческая аргументация существования «лунной мифологии». И все же.

В безумии Грейвса есть железная логика. Она завораживает, как завораживает вид работающего механизма, сотни, тысячи, десятки тысяч раз повторяющего одни и те же движения. Например, поршней и ходунов паровозного двигателя. Только, в случае Грейвса, все детали сотворены из воздуха.

Эдвард Дансейни. Рассказы сновидца / Предисл. X. Л. Борхеса; Сост. и общ. ред. В. Кулагиной-Ярцевой. СПб.: Амфора, 2000. 525 с. (Сер. «Личная библиотека Борхеса»).

Я уже как-то отмечал страсть автора «Пьера Менара» к второ– и третьестепенным авторам. В некоторых случаях она вполне оправдана – либо соображениями конструирования жизненных или литературных стратегий, либо потребностями очередной волшебно-измышленной сюжетной генеалогии[20]. Еще Борхес питал слабость к неоромантической литературе – от Стивенсона и Честертона до Майринка. При этом он умудрился не заметить Толкиена (и почти не заметить К. С. Льюиса), зато воспеть лорда Дансейни.

Впрочем, с «воспеть» не очень-то ясно. Вступление Борхеса, предпосланное издателем к русскому изданию «Рассказов сновидца», впечатляет. Дансейни родился на свет «возможно для бессмертия». Его рассказы «волшебны». Но следует отметить, что этот текст был сочинен Борхесом в 30-е годы для семейного еженедельника «Очаг», где он тогда (от безденежья) вел рецензионную рубрику. Кто знает, из каких соображений он нахваливал сочинения Эдварда Дансейни: эстетических или социально-педагогических?

На самом деле, «Рассказы сновидца» скучны, сны его неинтересны, слог их изложения напыщен и гремящ. Неоромантизм хорош цепкой клешней слепого Пью, безумной историософией Наполеона Ноттингхильского, втягивающей в себя пустотой Сердца Тьмы. Ничего, даже отдаленно напоминающего это, в книге Дансейни нет.

В. Ф. Марков. История русского футуризма / Пер. с англ. В. Кучерявкина, Б. Останина. СПб.: Алетейя, 2000. 438 с.

До знакомства с этой книгой я считал, что прогресс бывает только в виноделии. Отнюдь. Прогресс, оказывается, бывает и в филологии, точнее, в той ее части, где изучают короткую, но восхитительную историю русской литературы. Исследования здесь действительно устаревают; то, что лет двадцать назад казалось интересным, важным, методологически безупречным, безукоризненно фундированным, сейчас предстает в лучшем случае старомодным и несколько наивным. Ни автор, ни книга здесь ни при чем; дело именно в прогрессе знания и смене контекста. Издавая сейчас такие исследования, стоит особо выделить, очертить их исторический контекст, в идеале издать как «литературный памятник»[21], точнее, «памятник филологической мысли». Иначе публикуемый автор выставляется эдаким анахронизмом, маркизом в пудреном парике – в кружок гогочущих парней, среди которых и неистового Виссариона можно узнать, и Мишеля Бакунина…

Все вышесказанное – о том, что в провале у современного русского читателя «Истории русского футуризма» виноват не почтенный и глубокоуважаемый автор, а издатель. Как можно было исследование, написанное более тридцати лет назад для американского читателя, спокойно и бестрепетно переложить на отечественный и издать, будто этих самых тридцати с лишним лет не прошло? Издать без основательной вступительной статьи с перечислением того, что за это время было сделано в изучении русского футуризма? Что книга Маркова действительно первая – отсюда все ее достоинства и недостатки? Наконец, как можно было не напечатать биографии и библиографии автора?

В редакционной аннотации читаем: «Издание приурочено к юбилею автора, известного американского слависта и русского поэта, уроженца г. Петрограда 1920 г.» Вот и поздравили – на бегу изданной книгой, с подслеповатым шрифтом, с затертыми иллюстрациями, без справочного и научного аппарата и даже без жизнеописания юбиляра.

Вадим Шершеиевич. Стихотворения и поэмы / Вступ. ст., сост., подгот. текста, примеч. А. А. Кобринского. СПб.: Академический проект, 2000. 368 с.

Футуристу Шершеневичу повезло с издателями неизмеримо больше, нежели «Истории русского футуризма». Изданный в «Малой серии» «Новой библиотеки поэта», более того, открывающий ее, поэт попал в надежные руки – даты жизни указаны, тексты выверены, цитаты проверены. Несколько скомканный финал вводной биографической статьи – не в счет.

Тем очевиднее становится, насколько плохим поэтом был Шершеневич. Я не люблю слово «графомания»; точнее, для меня оно имеет скорее положительное значение – «любовь к письму»; но Шершеневич был именно скверным графоманом. Бесталанный подражатель, он автоматически (и бессознательно, конечно) передразнивал любого крупного и некрупного поэта, который привлекал его внимание. Бездарная обезьяна русской поэзии. Получалось даже не смешно.

Пастернаковское «всю тебя, от гребенок до ног, / Как трагик в провинции драму Шекспирову» он перемешал с вечно орущим ртом Маяковского и выдал невозможное:

Губами моими, покрытыми матерщиной сплошной,Берегу твое благозвонное имя.Так пленник под грязной рубахой своейСохраняет военное знамя.

В этом «военном знамени» Шершеневич весь, так же как и в изумительной по идиотизму[22] строчке «Оголись, оголтелый мой нож!». Под грязным сиреневым сюртуком эгофутуриста Шершеневич носил большое сердце гимназиста-графомана. Сборники его стихов 1913 года назывались «Романтическая пудра» и «Экстравагантные флаконы».

Девятая книжная полка

Хорхе Луис Борхес. Страсть к Буэнос-Айресу: Произведения 1921–1941 годов / Сост., предисл. и примеч. Б. Дубин. СПб.: Амфора, 2000. 599 с.

В последний раз я был так же удивлен (ошеломлен, восхищен), когда прочел первый том Сирина в «симпозиумском» издании. Юный Набоков предстал там сочинителем религиозных стихов и прозы под Ремизова. Расстояние, пройденное им даже до гениального начального диалога «Машеньки» (помните: «Лев Глево… Лев Глебович?»?), просто устрашает – ничего общего с продукцией пятилетней давности. Но то Набоков. Эволюцию Борхеса проследить, казалось, было невозможно – немыслимо представить себе слепца молодым, тем более зрячим. И вот свершилось. «Каким молчанием отвечал тогда Буэнос-Айрес! Из исполинской глыбы в два миллиона, казалось бы, живых душ не ударяла милосердная струйка даже одной неподдельной строфы, а шесть бед чьей-то затерявшейся гитары были куда ближе к настоящей поэзии, чем выдумки стольких двойников Рубена Дарио или Луиса Карлоса Лопеса, наводнявшие прессу» («За пределами метафор» 1925 г.). Таким утомительно многословным был разве что литератор Вельтман.

Значит, и у Борхеса была эволюция, значит, и он был когда-то молод и молол чепуху. Значение первого тома его сочинений, выпущенного «Амфорой», не только в этом. Теперь можно ответить на вопрос, когда начался настоящий Борхес. По-моему, он начался с эссеистической книги «Земля моей надежды», выпущенной, когда автору было 27 лет. Примерно тогда же вышла и «Машенька», что любопытно, учитывая, что Борхес с Набоковым одногодки.

В книге есть несколько текстов, русскому читателю либо вовсе до сегодняшнего дня не известных, либо разбросанных по случайным публикациям. Борхесовские рецензии – шедевры жанра, отчасти опровергающие самого этого жанра каноны. Среди них – не только общеизвестная «Логическая машина Раймонда Луллия», но и почти не замеченная – на книгу Драуэра «Сабии Ирака и Ирана», которая начинается фразой алмазной твердости и красоты: «За исключением буддизма (который не столько религия или теология, сколько способ обрести спасение), все религии тщетно стараются примирить явное и порой невыносимое несовершенство мира и тезис, или гипотезу, о всемогущем и всеблагом Боге».