Умберто Эко - Сказать почти то же самое. Опыты о переводе Страница 33

[«Всепокайтеся! Зри, егда змий грядет глодать душу твою! Шьмерчь на нас! Молися, да приидет папа святый избавити нас от лукаваго, от греха! Ха! Ха! Видно, вам люб сей глум! Ведовство! Се хула на Господа нашего Иисуса Христа! А вам любо? И счастье в боли, и стон в любови… Ох! Ох! Сгинь, черт! Тьфу, попутал в песнь! Песни ведут в ад. Сальватор вразумевши. Дом сей добр. Тут еда. И Господу Богу помолимся. Пропади прочее пропадом. И аминь. Так?»[109]*]

«Penitenziagite! Watch out for the draco who cometh in futurum to gnaw your anima! Death is super nos! Pray the Santo Pater come to liberar nos a malo and all our sin! Ha ha, you like this negromanzia de Domini Nostri Iesu Christi! Et anco jois m’es dols e plazer m’es dolors… Cave il diabolo! Semper lying in wait for me in some angulum to snap at my heels. But Salvatore is not stupidus! Bonum monasterium, and aquí refectorium and pray to dominum nostrum. And the resto is not worth merda. Amen. No?» (Weaver)

[† Пенитенциаджите! Зри змiя, что пpiидетъ въ грядущемъ глодать душу твою! Смерть на ны! Молитеся, дабы Отецъ Святый пришел избавити нас отъ лукаваго и от всякого нашего греха! Ха-ха! По душе вам cíя некромантiя Господа нашаго Iисуса Христа! И в радость горе мне, и любо мне скорбеть… Стрегися дiавола! Вѣчно стережет онъ меня в уголку, дабы вцепиться мне в пятки. Но Сальватор не олухъ Царя Невеснаго. Добръ есть скитъ сей, и трапезная здh, и молятся Господеви нашему. А протчая и кала не сто́ит… Аминь. А? (Уивер)]

«Penitenziagite! Voye quand dracon venturus est pour la ronger ton ́âme! La mortz est super nos! Prie que vient le pape saint pour libérer nos a malo de todas les péchés! Ah ah, vous plait ista nécromancie de Domini Nostri Iesu Christi! Et anco jois m’es dols e plazer m’es dolors… Cave il diabolo! Semper il me guette en quelque coin pour me planter les dents dans les talons. Mais Salvatore non est insipiens! Bonum monasterium, et aqui on baffre et on prie dominum nostrum. Et el reste valet une queue de cerise. Et amen. No?» (Schifano)

[† Пенитенциаджите! Зри, егда змiй грядетъ глодать душу твою! Шьмерчь нa ны! Молися, дабы пришел папа святой избавить нас отъ лукаваго, вiд ycix rpexiв. Xa-xa, ндравится вам ciя некромантiя Господа нашаго Iисуса Христа! И в радость горе мне, и любо мне скорбеть… Стрегися дiавола! Вѣчно он меня поджидает в каком-нибудь уголку, дабы вонзить мне зубы в пятки. Но Сальватор не олухъ Царя Небеснаго. Добръ скитъ сей, и здѣ трапезничают и молятся Господеви нашему. А протчее и яйца выеденного не достоитъ. И аминь. А? (фр., Скифано)]

«Penitenziagite! Siehe, draco venturus est am Fressen anima tua! La mortz est super nos! Prego, daβ Vater unser komm, a liberar nos vom Übel de todas le peccata. Ah ah, hihhi, Euch gfallt wohl ista negromanzia de Domini Nostri Iesu Christi! Et anco jois m’es dols e plazer m’es dolors… Cave el diabolo! Semper m’aguaita, immer piekster und stichter, el diabolo, per adentarme le carcagna. Aber Salvatore non est insipiens, no no, Salvatore weiβ Bescheid. Et aqui bonum monasterium, hier lebstu gut, se tu priega dominum nostrum. Et el resto valet un figo secco. Amen. Oder?» (Kroeber)

[† Пенитенциаджите! Глянь, змiй грядетъ пожрать душу твою! Шьмерчь на ны! Молюся, дабы Отец наш пришел избавить ны от зла, вiд усiх греховъ. Ха-ха, хи-хи, ндравится вам гэта некромантiя Господа нашаго Iисуса Христа! И в радость горе мне, и любо мне скорбеть… Стрегися дiавола! Вѣчно онъ поджидаетъ мя, все острее да ужальнее, дiавол, щоб мене цапнуты за гузно. Но Сальватор не олухъ Царя Небеснаго, нi-нi, Сальватор знает, что к чему! И здѣ скитъ благь, здесь живешь знатно, коли молишися Господеви нашему. А решта менi дуже байдуже. Аминь. Га? (нем., Кребер)]

В «Маятнике Фуко» я вывел одного персонажа, Пьера, говорящего на очень «офранцуженном» итальянском. Переводчики, которым надлежало подумать о том, ка́к он говорил бы на их языке, но с французским акцентом и с французскими словечками, особых затруднений не испытали; но перед переводчиком на французский, напротив, встали серьезные проблемы. Он мог бы решиться на то, чтобы вывести на сцену персонаж, говорящий (положим) с немецким или итальянским акцентом, с немецкими или итальянскими словечками, но он осознавал, что мой персонаж отсылал к ситуациям, типичным для французского оккультизма fin de siècle[110]*. Поэтому он решил подчеркнуть не тот факт, что Пьер – француз, но то, что в любом случае он – персонаж карикатурный, и заставил его прибегать к выражениям, выдающим его марсельское происхождение.

Хороший пример частичной переработки – испанский перевод романа «Остров накануне». Я предупреждал переводчиков о том, что в тексте используется барочная лексика и персонажи неоднократно цитируют отрывки итальянской барочной поэзии той эпохи.

Можно взять хотя бы нижеследующий отрывок, где я воспользовался стихами Джован-Баттисты Марино{♦ 62} (и здесь косые черты, разделяющие стихи, проставлены сейчас мною):

Da quel momento la Signora fu per lui Lilia, e come Lilia le dedicava amorosi versi, che poi subito distruggeva temendo che fossero impari omaggio: Oh dolcissima Lilia, / a pena colsi un fior, che ti perdei! / Sdegno ch’io ti riveggi? / Io ti seguo e tu fuggi, / io ti parlo e tu taci… Ma non le parlava se non con lo sguardo, pieno di litigioso amore, poiché più si ama e più si è inclini al rancore, provando brividi di fuoco freddo, eccitato d’egra salute, con l’animo ilare come una piuma di piombo, travolto da quei cari effetti d’amore senza affetto; e continuava a scrivere lettere che inviava senza firma alla Signora, e versi per Lilia, che tratteneva gelosamente per sé e rileggeva ogni giorno.

Scrivendo (e non inviando), Lilia, Lilia, ove sei? ove t’ascondi? / Lilia fulgor del cielo / venisti in un baleno / a ferire, a sparire, moltiplicava le sue presenze. Seguendola di notte mentre rincasava con la sua cameriera (per le più cupe selve, / per le più cupe calli, / godrò pur di seguire, ancorché invano / del leggiadretto pié Forme fugaci…), aveva scoperto dove abitava.

[С того времени Госпожою была для него Лилия, и именно как Лилии посвящал он ей любовные вирши, каковые затем немедленно уничтожал, опасаясь, что будут они подношением недостойным. О Лилия благоуханна! / Цветок сорвав, тебя утратил я нежданно. / Себя мне видеть подлым мнишь? / Слежу тебя, а ты бежишь; / Реку к тебе, а ты молчишь… Обаче беседовал он с нею токмо взором, придирчивой любови исполненным, поелику чем сильнее любят, тем более ко злопамятству склоняются; и трясся в приступах хладного огня, хилым здоровьем возбуждаемого, с душою легкою, как пудовая пушинка, прочь уносимый во власти любви без ответныя страсти; и по-прежнему писал письма, каковые отправлял без подписи Госпоже, а такожде вирши для Лилии, каковые ревниво удерживал у себя и перечитывал что ни день.

Писал он (не отправляя). О Лилия, куда, куда сокрылась ты? / O Лилия, небесная зарница! / Явилась, будто молния, / Сражая, исчезая, тем самым образы ее приумножая. Идя за нею следом ночью, когда возвращалась она домой с камеристкою (пролесками глухими, / проулками глухими / преследовать был рад, пускай и понапрасну, / обыденны следы легкобегущей ножки), обнаружил он, где она жила.]

Уивер в английском переводе использует лексику и орфографию XVII в., но при этом стремится почти буквально перевести стихи оригинала. Возможно, дистанция между «концептизмом» итальянского барокко и английской поэзией той эпохи столь велика, что не позволяет прибегать к контаминациям:

From that moment on the Lady was for him Lilia, and it was to Lilia that he dedicated amorous verses, which he promptly destroyed, fearing they were an inadequate tribute: Ah sweetest Lilia / hardly had I plucked a flower when I lost it! / Do you scorn to see me? / I pursue you and you flee / I speak to you and you are mute (…)

Lilia, Lilia, where are thou? Where dost you hide? Lilia, splendor of Heaven, an instant in thy presence / and I was wounded, as thou didst vanish… (Weaver)

[† С того времени Госпожой была для него Лилия, и именно Лилии посвящал он любовные стихи, которые тут же уничтожал, боясь, что будут они неуместным подношением: Ахъ Лилiя, сладчайша всѣхъ! / Едва сорвавъ цвѣтокъ, его я вмигъ утратилъ. / Узрѣтъ меня ты не желаешь? / Слѣжу тебя, ты убѣгаешь; / Къ тебѣ реку, а ты нѣмѣешь… (…)

Куда сокрылась ты, о Лилiя, скажи? / Ахъ Лилiя, Небесъ ты молнiя: съ тобою / лишь мигъ – и я сраженъ, / а ты уже ищезла… (англ., Уивер)]

Иным было решение переводчицы на испанский Элены Лосано, в распоряжении которой была испанская литература Siglo de Ого[111]*, во многом сходная с итальянским «концептизмом». Как говорит сама переводчица в очерке, где рассказывает о своем опыте (Lozano 2001), «Образцовый Читатель “Острова”, как и всего Эко в целом, – это читатель, наделенный вкусом к открытию, для которого неиссякающим источником наслаждения служит опознание источников. Построение идеального читателя перевода было бы невозможно без использования текстов Золотого века».

Поэтому Лосано предпочла переработку. В отрывке, который, подобно этому, выражает неподвластный разуму любовный пыл, было не так уж важно, что в действительности говорит любящий; важно было, чтобы он говорил, прибегая к любовным выражениям Золотого века. «Отбор текстов производился с учетом того, что в данную эпоху переводы в основе своей делались как пересоздание оригинала: выделяли некое функциональное ядро (будь то содержание или форма), которое затем развивали на свой лад. В нашем случае изотопиями, имеющими важное значение, были следующие: отождествление Лилии с цветком, ускользание возлюбленной и ее мучительное преследование. И с помощью Эрреры и Го́нгоры-младшего, с некоторыми вкраплениями из Гарсиласо{♦ 63}, я воплотила свой замысел в жизнь».