Яков Цивьян - Мои пациенты Страница 27

В деталях я помню их беду, историю их жизни и болезни.

Как-то вечером звонок междугородной телефонной станции оторвал меня от занятий. Звонил доктор Константинов. Он просил меня встретиться с ним по личному делу. Несколько удивленный недомолвками с его стороны, я, конечно, согласился. Мы договорились о встрече в любое удобное для него время.

Доктор Константинов жил в одном из очень больших городов запада нашей страны. Были мы знакомы с ним много лет, встречались на различных хирургических форумах, конференциях. Испытывая друг к другу влечение, подсознательную симпатию, взаимное уважение, мы невольно тянулись друг к другу. При встречах часто проводили вместе время, много беседовали, гуляли. Наши отношения нельзя было назвать отношениями очень близких людей. Мы не были друзьями в истинном и глубоком понимании этого слова. Но нам было приятно бывать вместе. Мы находили интерес в совместном времяпрепровождении.

Я знал доктора Константинова как эрудированного и опытного врача. Он был талантливым научным работником с широкими интересами и огромной эрудицией. Он много печатался. Его выступления на съездах и конференциях всегда привлекали к себе внимание и выслушивались с интересом. У него было много последователей и учеников.

Выше среднего роста, худощавый и стройный, с приятной внешностью, всегда хорошо одетый и подчеркнута элегантный, остроумный, живой и деятельный — таким мне представлялся всегда доктор Константинов.

…Через несколько дней после телефонного звонка мы встретились с ним вечером в моем домашнем кабинете. Он поведал мне следующее…

Со студенческих лет он влюбился в хирургию, которая стала его самой сильной и единственной привязанностью на всю жизнь. Без хирургии он себя не мыслит. Он отдал ей все — и ум, и душу, и сердце. Все его помыслы связаны с его любимой специальностью. Ей он отдал все свое время. Весь посильный труд проделан и делается ради нее. В хирургии он видит смысл своей жизни. В хирургии — как возможности активно, действенно оказывать помощь больным, страждущим людям. Хирургия для него беда и счастье. Он не мыслит себя без торжественности операционного зала, блеска никеля и ламп, своеобразного запаха, свойственного стерильному операционному белью, йодной настойке и нашатырному спирту. К операции он всегда готовился как к великому торжеству. Во время операции он живет. Он испытывает неимоверный душевный подъем. Подъем и колоссальное напряжение — душевное и физическое.

Я внимательно слушал Константинова, не прерывая его и не понимая, к чему он клонит. Он продолжал. …Не только напряжение, но и беспокойство. Беспокойство за все происходящее в операционной и предшествовавшее операции. Это беспокойство не оставляет его и по завершении оперативного вмешательства. Оно еще больше возрастает. Беспокойство за то, как пациент выйдет из наркозного сна, как справится его сердце с оперативными нагрузками, как будут работать легкие, почки, печень, все другие органы, обеспечивающие жизнеспособность человеческого организма. Беспокойство за возможность развития ближайших послеоперационных осложнений, возникновения поздних послеоперационных осложнений, за результат, исход лечения, за живого человека, доверившегося ему, надеющегося на него, вверившего ему свою судьбу.

Без всего этого он жить не может. И вместе с тем он боится лишиться всего этого… Он испытывает страх за свою хирургическую судьбу. Он боится лишиться возможности заниматься хирургией…

С недоумением и немым вопросом я смотрел на Константинова, совершенно не понимая, о чем идет речь. А он продолжал…

Этот страх потерять возможность заниматься своей любимой специальностью поселился в нем давно, уже в течение нескольких лет. Под этим страхом он живет и работает последние годы. Этот страх довлеет над всеми его поступками и действиями. Он завладел им и не выпускает из своих объятий.

Как он теперь вспоминает, все это началось лет восемь-десять тому назад с мимолетной слабости в левой руке. Он ощутил эту слабость однажды утром, проснувшись. Это вспомнил потом. А тогда он не придал этому ощущению какого-либо значения. А спустя какое-то время ощущение слабости в руке, в той же левой, возникло опять. И тоже было мимолетным. И тоже прошло бесследно. А потом он заметил, что если очень устанет физически или не поспит ночь, то в левом плече появляется неприятное ощущение. Это ощущение нельзя назвать болевым. Нет, рука не болела. Но чем-то ощущения в ней, особенно в области плеча, отличались от ощущений во второй — правой руке. И тогда он не придал этому серьезного значения, считая эти ощущения результатом переутомления, бессонницы, напряжения. А в последние годы эти ощущения стали реальнее, постояннее, настойчивее.

Они заставляли думать о себе. Привлекали внимание. Беспокоили.

Однажды ему показалось, что во время операции при манипуляциях в глубине раны на крупном кровеносном сосуде пальцы левой руки какое-то время были менее ловкими и послушными ему, чем обычно. Было ли это действительно так или это показалось, он не знает. Но эти впечатления запомнились. Они породили первое чувство страха. Страха за руку. За руку хирурга, которая может его подвести во время операции. С тех пор страх потерять власть над своей рукой завладел им. Забыть об этом он уже не мог. Он постоянно ждал этого и боялся.

Он знал теоретически, что явления, которые он ощущал периодически в руке, могут возникнуть от множества самых разных причин. Причины могут быть чисто функциональными, быстропроходящими, без каких-либо последствий и осложнений для нормальной деятельности руки. Но они могут быть и следствием значительных, серьезных причин, устранить которые или предупредить их дальнейшее действие, разрушающее деятельность руки, невозможно. Эти причины могут привести к тому, что рука постепенно, медленно, день ото дня будет слабеть, терять возможность совершать движения, вначале более тонкие и мелкие, а затем и более грубые. А со временем рука может вообще перестать двигаться. Она умрет как орган. Орган труда, при помощи которого хирург лечит своих пациентов. Без которого он лишится общения со своей несравненной хирургией, перестанет быть хирургом. Станет никем. Перестанет существовать, потому что вне хирургии он себя не мыслит, потому что без хирургии он не предполагает жизни.

Светлые промежутки, которые периодически наступали, во время которых он не ощущал каких-либо неприятностей в своей руке, во время которых его левая рука опять была послушной, сильной и ловкой его рукой, несколько успокаивали его. Казалось, что все наладилось, все в прошлом. Страх несколько отступал, но не оставлял его, он таился где-то в глубинах мозга. В первые годы эти светлые промежутки были довольно длительными. Страх почти проходил.

А потом ощущения в руке вновь появлялись. Более стойкие. Более назойливые. Уже не эфемерные, а реальные. И слабость в руке. Ему стало казаться, что появились и объективные проявления болезни, что левая кисть стала несколько меньше правой, пальцы левой кисти стали тоньше, левая его рука, в прошлом по силе равная правой и ничем не уступавшая ей в своих функциональных возможностях, стала значительно слабее. Все это ему казалось. Он мог легко проверить свои предположения. Объективировать их. Но он этого не делал. Он боялся узнать правду, боялся перевести кажущееся ему в реальное, действительно существующее.

Он мог поступить еще проще — обратиться к своим коллегам — врачам за советом и, если понадобится, — за помощью. Но он не делал и этого. Не делал по тем же соображениям.

И все продолжалось по-прежнему…

Уловив паузу в его рассказе, я спросил его: ведь он понимал, к каким последствиям могут привести столь длительное ожидание и неоправданные колебания, что как это он, столь знающий, столь эрудированный врач и ученый, так долго тянул и не пытался уточнить причину своих неприятных ощущений в руке и при возможности избавиться от них? Константинов с улыбкой посмотрел на меня. Он долго молчал. Видимо, собирался с мыслями. А затем продолжил свой рассказ: «Мы, врачи, исходим из психологии здорового человека. Все поступки и поведение наших пациентов мы трактуем с позиций здорового человека. Это в корне ошибочно…»

В этом он убедился на своем опыте. На опыте последних лет жизни. Он считал всегда, что имеет трезвый аналитический ум, умеет разумно анализировать множество фактов, складывающихся из опросов, объективного обследования и лабораторных исследований своих пациентов. Логично и последовательно эти анализируемые им факты и сведения подводили его к правильному, достоверному диагнозу. Они позволяли ему почти всегда безошибочно строить концепцию причин болезни у того или иного из своих пациентов и на основании этой концепции обосновывать и составлять, а затем и осуществлять последовательный план эффективного лечения.