Головы профессора Уайта. Невероятная история нейрохирурга, который пытался пересадить человеческую голову - Брэнди Скиллаче Страница 34

«Все правильно, – констатирует Уайт, оборачиваясь к батарее приборов. – Все отлично»[240]. Полотенце у него на шее промокло насквозь, он тянется за кружкой с остывшим кофе – успеть сделать пару глотков, пока стабилизируется кровоток. На часах над операционным столом порядочно за полдень, но никто уже не считает минут. Техники показывают, что можно продолжать: голова А питается целиком от тела Б. Пора перерезать последние связи с телом А, отделить эту голову от позвоночника. Несколько взмахов ножа, и тело отсечено; медсестры увозят его вместе с головой Б. Тело Б и голова А ожидают последнего этапа операции уже как новое существо, но пока не совсем завершенное.

Уайт командует медсестрам ввести антикоагулянт: он нужен, пока врачи не сошьют все сосуды и не избавятся от трубок. Он также просит ввести антибиотик, чтобы защитить животное от инфекции (на всякий случай)[241]. Наконец пришел момент соединить голову и тело – убрать трубки, сшить сосуды, скрепить металлическими пластинами шейные позвонки, сшить мышцы и кожу на месте раны. Медики тревожно следят за показаниями измерительных приборов: третий раз за последние несколько часов им предстоит разъединять и соединять артерии и вены, третий раз придется ждать, возобновится ли кровообращение. Они заканчивают, и обезьяна, открыв рот, смотрит остановившимся взглядом в потолок: она больше не кажется искромсанной жертвой, просто зверек со швом вокруг шеи. Мозг посылает электрический сигнал. Кровообращение вернулось. Но животное пока остается пустым сосудом – бесполезной заготовкой. Уайт отходит от стола и подбирает отложенную трубку. Остается только ждать, когда обезьяна очнется. Вернее, очнется ли она вообще.

Операция продлилась 18 часов[242]. Хирурги измотанны, от стояния сгорбившись деревенеют мышцы; сестры и техники не сводят с мониторов покрасневших глаз. Уайт опускается на ближайший стул, его глаза, скрытые запотевшими линзами очков, влажнеют, ладонь лежит на чубуке трубки. Еще минут пятнадцать, и действие наркоза закончится, думает он[243]. Обезьяна очнется. Во всяком случае, он на это надеется. Никому не хочется расходиться по домам, не получив ничего, кроме коматозной обезьяны. И вот первые знаки: «Глядите, док!» Сатору Кадоя следит за реакциями обезьяны и замечает, как у нее дрогнуло веко. Забыв о гудящих мышцах, он вскакивает и вглядывается в пациента. Сначала один глаз, потом другой. Макак едва заметно шевелит губами, причмокивает, высовывает кончик языка[244]. Мало-помалу обезьяна приходит в сознание, внезапно открывает глаза и принимается осматриваться. Уайт осторожно трогает макака за нос зажимом, и животное в ответ пытается укусить. Несколько мгновений все ошарашенно молчат. Потом операционную оглашают радостные вопли. Несколько человек пускаются в пляс, кто-то вопит. Принесли карандаш и дали пациенту погрызть, хлопают его по щекам, смотрят, как он моргает, дают поесть льда, не могут придумать, какие еще испробовать стимулы… Нервы гортани – вместе с нервами, идущими к нижней части тела, – оказались перерезаны вместе с позвоночником. Парализованная ниже шеи, живая, в сознании и при чужом теле, обезьяна была, по словам самого Уайта, «опасной, воинственной и очень недовольной»[245]. Но при этом она все-таки жила.

Эта новость взбодрила Уайта, и только она занимала его весь остаток дня: все, что он с таким упорством пытался доказать, подтвердилось и сбылось. Животное в его лаборатории оставалось во всех смыслах обезьяной – той же самой. Она определенно помнила Уайта – и возненавидела его. «Чего я добился? – раздумывал Уайт. – Вышел ли я на тот этап, когда мы сможем пересадить человеческую душу? И если так, что это означает?»[246]

По дороге домой, в тепло своего кабинета в Шейкер-Хайтс, Уайт решает, что успех, достигнутый с обезьянами, нужно повторить на людях[247]. Но для этого необходимо убедить научное сообщество – да и человечество в целом, – что понятию жизни пора дать новое определение. Сколько бы он ни твердил, что жизнь сосредоточена в мозге, ни у медицины, ни у религии пока нет официальной позиции по вопросу о том, когда заканчивается жизнь. А без этого ему не дадут продвинуться ни на шаг. Обезьяна А выжила: она проживет почти девять дней, прежде чем тело отторгнет голову. А что же обезьяна Б? Она погибла. Можно ли пересадить человеческую голову на тело пациента с умершим мозгом? Несомненно, можно. Но организм-донор – это живая ткань, а если воспринимать живую ткань как живое существо, то… Может, Франкенштейн и слепил свое чудовище из трупов, но Уайту нужны живые элементы. И если не случится самых серьезных перемен, следующий его опыт вызовет не споры о благополучии животных. Очень вероятно, что разговор пойдет об убийстве человека.

На рабочем столе Уайта стоит пластиковый муляж человеческого мозга. Позже его часто будут спрашивать (впрочем, уже спрашивают): «Зачем вы все это делаете?» Для чего все эти старания? Взять тело и отдать его другому мозгу – честно ли это? Все органы одному реципиенту? Но те, кто спрашивал, не оставались в одной комнате с родителями умирающего ребенка. И не заседали в комиссии, которая должна одобрить органы для пересадки[248]. Тела где-то есть. Уайт знает по рассказам Демихова, сколько их в московских и киевских больницах. Уайта снова приглашают в Россию – и он собирается поехать. Но смерть мозга – повсеместная вещь, в каждой стране есть сколько-то пациентов с бьющимся сердцем и угасшим мозгом. Что, если Франкенштейн был прав и «литература опережает нас»?[249] Пришла пора догонять: и не только науке, но и католической доктрине. Способы изменить ее найдутся. Иначе быть не может.

Глава 6

Современный Прометей

Кто ты? Что ты есть? Ты – не в том мертвом теле. Посмотрим трезво. Ты – в тканях твоего мозга, в этом доме человеческого духа.

Ты – это твой мозг, но только пока он жив. Мертвый мозг, плавающий в формалине, – безжизненная материя; обескровленный, он ничуть не живее скальпеля, который режет его на части. Мозг, наполненный кровью, питаемый кислородом и посылающий сигналы, видимые на энцефалограмме, – это живой и думающий мозг. Мы умеем отличать живое от мертвого. Но где проходит та тонкая, едва уловимая грань между первым и вторым? Когда жизненный источник иссякает? «Грань, отделяющая Жизнь от Смерти, в лучшем случае обманчива и неопределенна»[250], – писал в 1844 году Эдгар Аллан По[251]. Эта грань останется неясной и размытой еще 150 лет.

«Лоскутные» обезьяны Уайта – обезьяны, которые моргали, кусались, ели и по несколько дней жили в заемных организмах, – стали первым твердым доказательством того, что сознание может пережить тело. Волны энцефалограммы в лаборатории Уайта не были ошибкой: эта электрическая активность мозга и есть самая сущность жизни. «С моей