Чезаре Ломброзо - Политическая преступность Страница 50

Атеист, конечно, и очень решительный человек, он привлекает к себе внимание нигилистов, которые, “ввиду его порочных наклонностей”, стараются создать из него самозванца, красного царя, но он относится к ним с презрением и лишает себя жизни.

Нужно быть великим человеком, чтобы противостоять здравому смыслу, – вот одно из положений Ставрогина. Он не видит разницы между цинизмом и геройством. Он недоступен страху и может убить человека вполне хладнокровно. Его можно сравнить с революционером Д., который всю жизнь искал опасностей и которого опасность опьяняла; она стала необходимой для него; он ходил на медведя с простым ножом в руках» («Бесы»).

Демократ, описанный Платоном, немногим отличается от Ставрогина. «Воспитанный скупым отцом, думавшим только о наживе, он рано испытал нужду; попав в компанию мотов и развратников, он занял между ними подобающее место и из членов олигархии превратился в демократа. Под старость он имел сына, которого постигла та же судьба. Мало-помалу он забыл совесть в погоне за удовольствиями и стал тираном, как все пьяницы и безумные. Он не заботился ни о чем, кроме пиров и женщин, причем растратил все состояние свое, своего отца и родных. Если они этому противились, то он прибегал к насилию, а растратив все, стал грабить храмы и путешественников, не отступая перед убийством. Если такие люди красноречивы, то становятся лжесвидетелями; если их мало, а страна ни с кем не воюет и живет мирно, то они продадут свои услуги иноземцам; если же их много, то они возбудят смуту в стране, выберут своим начальником самого сильного и распутного из своей среды и создадут из него тирана, который поступит с родиной так же, как каждый из них поступал со своими родителями».

Портрет, нарисованный Жюлем Валлесом с самого себя, доказывает, что такие типы революционеров вполне реальны. Дядя его был глухонемой; отец – жестокосердый, безнравственный, раздражительный; мать – скупая и жестокая, особенно по отношению к сыну, у которого есть и внешние признаки вырождения (большие челюсти и жевательные мышцы), но главным образом он является нравственным уродом – совершенно не способен ни к какой привязанности.

В детстве его никогда не ласкали и не целовали; с ранних лет он получал от родителей только побои и плюхи, отпускавшиеся так аккуратно в определенные часы, что соседи мерили ими время. «Но мать была очень рада отпускать их и сверх положения».

Любопытно видеть, как благодаря вырождению и в виде реакции на жестокость родителей мысль его бросилась в крайность, противоположную господствующим законам, обычаям и понятиям, – он смеется над любовью к родителям, которая, однако ж, пережила все превратности судьбы человеческой.

Будучи ребенком, когда при нем молились, он смеялся над молитвой, хотя и был религиозен. В молодости он всегда становился во главе всяких бунтов и заговоров. Еще в коллегии он вместе с товарищами составлял планы бегства и предпочитал сыновей сапожников сыновьям профессоров, с которыми ему приходилось жить.

К революционерам он всегда питал инстинктивное влечение, но, вступая в политические заговоры, не терпел над собой ничьего гнета. Чувствуя, что не может подчиниться никакой дисциплине, он иногда готов был бунтовать в одиночку, как ни безрассудно такое предприятие. Ко всяким авторитетам и кумирам своих товарищей – к Беранже, к Мишле – он относился с презрением. Встретив через двадцать лет учителя, который плохо с ним обращался когда-то, он жестоко отомстил последнему. Даже с товарищами по оргиям он ссорился, причем дело раз дошло до смертельной дуэли, к которой он готовился как к великому и прекрасному делу.

Как все неудачники, он беспрестанно менял профессии, обвиняя общество за то, что оно не умеет ценить его способности, а лучше сказать – за то, что оно не платит ему за лень.

К этому надо прибавить, что классическое образование, очень, однако ж, скромное, да и то полученное в ущерб знаниям экономическим (едва ли он прочел много страниц из Мишле и Прудона), послужило только к тому, чтобы раздуть в нем самомнение, как в деятелях 1789 года.

Он прекрасно помнит все мелочи, до него касающиеся; тщательно записывает все маленькие триумфы, достававшиеся на его долю в коллегии и на улице. Во время Коммуны описывал он себя таким образом:

«Я не могу быть покоен; голова моя в огне, сердце готово лопнуть, в горле сухо, глаза горят, я бегаю как угорелый по приятелям и требую помощи. Когда была провозглашена Коммуна, я пробовал и не мог писать: идеи жгли мой мозг, я не мог их выразить надлежащим образом. Радость моя так велика, что вместо моего собственного сердца, покрытого бесчисленными ранами, во мне бьется как бы сердце всего народа, распирающее мою грудь».

Говоря о Ламбрио, Валлес пишет: «Он все испробовал, даже нищенство; а я, вместо того чтобы просить милостыню, сказал бы буржуа: “Дай мне денег на покупку хлеба, или я тебя задушу”; вообще я предпочел бы разбить себе голову об стену скорей, чем запятнать свою честность – инструмент, который мне нужно сохранить чистым, как клинок ножа».

Эти слова, так же как вышеприведенные цинические выражения, ясно указывают на существование преступных наклонностей, и если уж так выражался Валлес, человек, получивший классическое образование и начитанный, то можно себе представить, как должны были выражаться его товарищи по бунту, никакого воспитания не получившие.

Даже сам Лассаль, тоже альтруист, ненавидел своих товарищей по школе, учителей и родителей.

6) Нравственные идиоты и прирожденные преступники. Но во всех этих лицах нравственное помешательство едва проявляется, а есть люди, в которых оно достигает полного развития. Таков, например, был Марат, фигура которого так хорошо описана Тэном. При росте не выше пяти футов голова его была непомерно велика и асимметрична, лоб покатый, глаза косые, скулы выдающиеся, взгляд бегающий и беспокойный, жесты быстрые и порывистые, лицо вечно напряженное, волосы черные, волнистые и растрепанные. При ходьбе он подпрыгивал.

С раннего детства Марат отличался безграничным самомнением, как откровенно признается в своем журнале. «В пять лет, – пишет он, – я хотел уже быть школьным учителем, в пятнадцать – профессором, в восемнадцать – писателем, в двадцать – творческим гением. – Дальше он прибавляет: – С ранних лет меня пожирает любовь к славе, менявшая цели в различные периоды моей жизни, но ни на одну минуту меня не оставлявшая».

Перед революцией он тщетно старался прославиться на ученом поприще. В 1774 году в Эдинбурге, где Марат был учителем английского языка, он издал первое свое сочинение, «Цепи рабства», которое в 1792 году сам перевел на французский язык и которое биографы его считают «довольно плохим политическим очерком». В следующем году он публиковал в Амстердаме в трех томах трактат «О человеке, или о принципе законов, о влиянии души на тело и тела на душу», который, по словам Тэна, представляет собой «бессистемную смесь общих мест из физиологии и нравственных наук, плохо переваренных цитат, как бы случайно подобранных имен, голословных и бессвязных предположений, основанных на доктринах XVII и XVIII веков и выраженных пустыми, ничего не говорящими фразами».

Ничем не оправдываемое самомнение, необычайное тщеславие, постоянно возбужденное состояние и чрезвычайная писательская плодовитость – все в нем указывает на развитие самолюбивого бреда, к которому, как у параноиков, мало-помалу присоединяется бред преследования, заставляющий Марата повсюду видеть завистников и врагов. Затем он впал в полное нравственное помешательство, заставившее его в 1793 году требовать 270 тысяч голов во имя общественного спокойствия и предлагать себя в палачи.

А вот и еще Марат, содержавшийся в одном из современных психиатрических заведений. Г. С. родился во Флоренции в 1853 году от старика отца и молодой матери, страдавшей, кажется, падучей болезнью. До 13 лет он успел уже побывать в нескольких школах, так как отовсюду был выгоняем за непослушание. В конце концов мать отдала его в исправительный дом, где он пробыл два года. По смерти матери он поступил на коммерческое судно, где и провел большую часть своей молодости. Путешествуя по Америке, он встретился с людьми (преступниками, петрольщиками, нигилистами), которые обострили в нем врожденные идеи величия до такой степени, что он стал постоянно думать о перестройке общества на основах равенства. Соскучившись и утомившись службой на судне, он бросил ее и занялся спекуляциями, которые, однако ж, пошли очень плохо. Затем он сделался приказчиком, причем не оставлял и своих идей о социальной реформе, но, видя, что образование его недостаточно для выполнения задуманного переворота, принялся учиться, стал читать Данте и других итальянских классиков.

В этом периоде своей жизни он татуировал себе предплечье на правой руке для того, чтобы, как он говорит, показать современному обществу, что не признает за ним права налагать законы и предпочитает принадлежать к числу дикарей.