Юрген Торвальд - Империя хирургов Страница 9

Сегодня, спустя много лет я готов посмотреть на Винтерса и его твердолобый консерватизм в несколько ином свете – более миролюбиво, потому что сегодня уже обозначены фактические границы возможностей хирургии, сегодня остались далеко позади трагические неудачи Кохера в области хирургии щитовидной железы, о которых тогда я только готовился узнать. Я еще раз просмотрел статьи. Выяснилось, что Бильрот наблюдал судороги, или «тетанию», как выражался он сам и его коллеги, только в шести случаях из двухсот. Но доказывают ли эти шесть случаев, что потеря щитовидной железы приводит к тяжелым заболеваниям, если в ста девяноста четырех случаях никаких осложнений не последовало? Для тетании, кроме полного или частичного удаления щитовидной железы, существовало множество причин. Я подробно изучил доклады Кохера. Там говорилось, что в его клинике не было выявлено ни одного случая тетании, во всяком случае, об этом свидетельствовали те материалы, которыми я располагал. Казалось, только Бильрот несколько раз сталкивался с ней. В отличие от Кохера он до сих пор не ответил на мою первую телеграмму. Я телеграфировал ему вторично – на этот раз попросив сообщить мне о предпосылках, протекании и опасностях тетании. По непонятным причинам и на этот раз ответа из Вены не последовало. Только позже я узнал, что Бильрот был в отъезде. Тогда я отправил вторую телеграмму Кохеру. Мне ответил один из его ассистентов, некто по фамилии Ру. Он сообщал, что Кохеру никогда не доводилось наблюдать таких явных случаев тетании, как Бильроту. Но и у Бильрота доля этих пациентов была ничтожна, поэтому нет оснований считать, что именно удаление щитовидной железы было причиной тетании. Он подозревал, что речь в этом случае шла о разрыве некоего нерва или о повреждении смежных органов и тканей, как и в случае с потерей голоса. Получив телеграмму из Берна, я отправил посыльного на Пятую авеню, чтобы он узнал адрес Кэбота во Флориде. Он вернулся с пустыми руками. Секретарь Кэбота отказался дать ему адрес. Тогда, будучи уверенным в своей правоте, на его нью-йоркский адрес я отправил письмо, выражающее недовольство и искреннее негодование. Оно заканчивалось следующими словами: «Я считал Вас человеком, который умеет принимать решения. Когда такой человек, как Вы, стоит перед выбором между неминуемой смертью и операцией, которая приводит к смертельному исходу в десяти процентах случаев, а к тому, что Бильрот называет тетанией, еще реже, оставляя девяносто процентов шансов на спасение, правильное решение не должно даться тяжело…»

После этого я старался больше не думать об этом случае. Тогда я не подозревал, что скоро наступит время, когда я буду жалеть, что не забыл о нем тогда.

Так прошло больше трех месяцев. В первых числах февраля я получил заказное письмо из Ки-Уэста во Флориде. На нем стояло имя Кэбота.

Кэбот писал: «Если Вы до сих пор убеждены, что в Европе Эстер можно вылечить, пожалуйста, сообщите о нас профессорам Бильроту и Кохеру. Другого выхода нет. Мне нужно многое Вам объяснить, но не в этом письме. Возможно, для Вас что-то сможет прояснить тот факт, что моя покойная жена питала к доктору Винтерсу особое доверие. Когда она умирала, ей уже было известно, что Эстер очень больна, хотя тогда еще нельзя было предвидеть, что болезнь примет такую форму. Тогда она взяла с меня клятву, что, пока Винтерс жив, я не должен больше никому поручать заботу о здоровье Эстер. Так я привык поступать, хотя зачастую делал это против собственной воли. Я получил Ваше письмо, а за свое хотел бы попросить у Вас прощения. Вы правы. Состояние Эстер постоянно ухудшается, несмотря на здоровый климат. За последние недели у нее было уже четыре приступа удушья, и, поскольку опухоль еще увеличилась, дыхание стало свистящим. Если Вы готовы закрыть глаза на все, что произошло, и взяться за случай Эстер, то, пожалуйста, сообщите о нашем приезде в Вену или Берн. С Божьей помощью через восемь дней мы надеемся добраться до Нью-Йорка…»

Кохер назначил прием на пять часов вечера. Перед тем как покинуть отель, на балконе я встретил Эстер. Высокий меховой воротник, который скрывал ее болезнь от посторонних взглядов, теперь, когда заметно похолодало, выглядел вполне уместным. Но тихие хрипы, которые сопровождали каждый ее вдох и выдох, выдавали ее. Лицо девушки стало еще уже, отчего глаза стали казаться необыкновенно большими. Еще осенью полные, несколько припухлые ее губы имели теперь голубоватый оттенок. Сказывался недостаток кислорода. «У Вас ведь хорошие новости? Пожалуйста, скажите, что у Вас для меня хорошие новости», – проговорила она. «Несомненно, – заявил я, – скоро все будет позади». Она взяла меня за руку и улыбнулась. На ее глазах выступили слезы.

Около пяти часов мой экипаж остановился в одном ряду с другими, уже ожидающими у дверей «Ульмфхофа». Я впервые шагнул в ворота парка того дома, откуда позже слава о Кохере распространится по всему миру. В тот год «Ульмхоф» был не тем местом, каким станет время спустя: пристанищем для богатых и знаменитых со всего света. Хотя уже тогда – это было шестнадцатое марта – в приемной ожидали люди как минимум из четырех стран мира, в том числе турецкий высокопоставленный чиновник со своей свитой. Было похоже, что большинство также страдают от опухоли щитовидной железы. Свидетельство того, что Кохер приобрел известность даже в Передней Азии, придало мне уверенности.

Через некоторое время я понял, что никого не вызывают и никто не выходит из кабинета, и это удивило меня. Так прошел почти час. Больные проявляли достойную восхищения терпеливость. Когда стрелка часов сдвинулась с отметки «6», я забеспокоился. В конце концов я покинул приемную и отправился вестибюль на поиски старшей медсестры, которая меня встретила. Когда я поинтересовался, где может быть Кохер, она пожала плечами и заметила, что Кохер обычно очень пунктуален и это на него совсем не похоже. Она предположила, что некие непредвиденные обстоятельства могли задержать его в университетском госпитале, поэтому его следует искать там. Она попросила меня подождать еще немного. Я вернулся в приемную. Но когда на часах была уже половина седьмого, а каких-либо изменений так и не последовало, я решил отправиться в госпиталь и разыскать там Кохера.

У самого входа я встретил какого-то молодого человека и спросил у него, на месте ли еще Кохер. Молодой человек посмотрел на меня рассеянно и взволнованно, что показалось мне странным. Он подтвердил, что Кохер на месте, и поинтересовался, зачем я ищу его. Когда я рассказал, что с пяти часов ждал Кохера в его приемной на Шлесслиш-трасе, он посоветовал мне не ждать больше. По его словам, Кохера задержали некие особые исследования: он полностью поглощен ими, и нет никакой вероятности, что сегодня вечером Кохер сможет принять хотя бы одного пациента. Это был доктор Ру, главный ассистент Кохера. Он выразил свое сожаление и поспешил назад к Кохеру.

Еще секунду я колебался, пытаясь решить, стоит ли мне последовать его совету и условиться о встрече на следующий день. Но в последний момент что-то остановило меня. Трудно сказать, что это было. Может, неприятная мысль о том, что придется ни с чем возвращаться к Эстер, Кэботу и надеявшемуся на мое поражение доктору Уайту, а может, подозрительное беспокойство, сквозившее во всем виде и поведении Ру. Сегодня же, оглядываясь на ту таинственную и судьбоносную встречу с Кохером, которая тем вечером привела меня в университетский госпиталь, я благодарю судьбу, как благодарил бы ее за неповторимое событие летописец. Поэтому теперь совершенно не важно, что тогда заставило меня остаться.

Я представился ассистенту Кохера, объяснив, что приехал из Нью-Йорка по поводу пациентки с зобом, страдающей от приступов удушья, что больная ждет решения профессора Кохера и что мне не хотелось бы возвращаться к ней без заключения врача. Ру смотрел на меня, все больше раздражаясь. Но в конце концов пригласил следовать за ним. Он провел меня по нескольким коридорам, и мы свернули за угол. Вдруг я, будучи совершенно к этому не готовым, оказался лицом к лицу с людьми, чей облик заставил меня в ужасе замереть. Среди них были мужчины, женщины и дети. Их лица, прежде всего, лица мужчин и детей, выглядели одутловатыми, бледными и болезненными. Они смотрели с тупым безразличием. Их тела, особенно тела детей, казались опухшими, и вид их выдавал задержку в росте, кожа на руках была красной, а сами руки – толстыми и неуклюжими, без толики присущей детям нежности и грации.

Я был не в состоянии идти дальше. Ру тоже остановился. Потом он протиснулся между мной и этими пугающими фигурами, быстрым движением распахнул передо мной дверь, которая вела в маленькое, похожее на лабораторию помещение, и попросил подождать Кохера здесь.

«Это люди из отделения для душевнобольных?» – успел спросить я до того, как он захлопнул за собой дверь. Ру посмотрел на меня и, помедлив, ответил: «Нет, в госпитале нет такого отделения…»