Юрий Тынянов - Поэтика. История литературы. Кино. Страница 16

Таким образом, «продолжение» было вызвано не незавершенностью романа (пародической), а использованием его «рамы» для новых целей.

Пушкин сделал все возможное, чтоб подчеркнуть словесный план "Евгения Онегина". Выпуск романа по главам, с промежутками по нескольку лет, совершенно очевидно разрушал всякую установку на план действия, на сюжет как на фабулу; не динамика семантических значков, а динамика слова в его поэтическом значении. Не развитие действия, а развитие словесного плана.

В словесном плане «Онегина» для Пушкина было решающим обстоятельством то, что это был роман в стихах. В самом начале работы над «Онегиным» Пушкин писал князю Вяземскому: "Что касается до моих занятий, я теперь пишу не роман, а роман в стихах — дьявольская разница! В роде «Дон-Жуана» — о печати и думать нечего; пишу спустя рукава"[111].

Предстояло слияние целого прозаического рода со стихом — и Пушкин колеблется. "Евгений Онегин" для него то роман, то поэма; главы романа оказываются песнями поэмы; роман, пародирующий обычные сюжетные схемы романов путем композиционной игры, колеблясь, сплетается с пародической эпопеей.

16 ноября 1823 года он пишет: "Пишу теперь новую поэму <…>"; 1 декабря 1823 года: "<…> пишу новую поэму <…> Две песни уже готовы"; 8 февраля 1824 года: "Об моей поэме нечего и думать <…>"; 13 июня 1824 года: "Попытаюсь толкнуться ко вратам цензуры с первой главой или песнью Онегина"; 24 марта 1825 года: "Ты сравниваешь первую главу с «Дон-Жуаном» <…>"; в том же письме: "Дождись других песен… <…> 1-я песнь просто быстрое введение <…>"; в начале апреля 1825 года: "<…> готов поместить в честь его целый куплет в 1-ю песнь Онегина <…>"; 23 апреля 1825 года: "Толстой явится у меня во всем блеске в 4-й песне Онегина <…>"; в конце апреля 1825 года: "<…> пересылаю тебе 2 главу Онегина <…>"; 8 июня 1825 года: "Передай мне его мнение о 2-й главе Онегина <…>"; 14 сентября 1825 года: "<…> 4 песни Онегина у меня готовы <…> Радуюсь, что 1-я песнь тебе по нраву <…>"; 27 мая 1826 года: "В 4-й песне Онегина я изобразил свою жизнь"; 1 декабря 1826 года: "Во Пскове, вместо того чтобы писать 7-ю главу Онегина, я проигрываю в штос четвертую <…>"; декабрь 1827 года: "<…> ты не можешь прислать мне 2-ю главу <…> благодаря тебя во всех книжных лавках продажа 1-й и 3-й глав остановилась"; в конце марта 1828 года: "<…> включить неприязненные строфы в 8-ю гл. Онегина?"; в конце февраля 1829 года: "Позволю послать вам 3 последние песни Онегина"; в начале 1829 года: "Кто этот атенеический мудрец, который так хорошо разобрал IV и V главу?"; 9 декабря 1830 года: "2 последние главы Онегина"[112]; в октябре и ноябре 1830 года: "Первые неприязненные статьи, помнится, стали появляться по напечатанию четвертой и пятой песни "Евгения Онегина". Разбор сих глав, напечатанный в «Атенее» и т. д.; тогда же: "Г-н Б. Федоров в журнале, который начал было издавать, разбирая довольно благосклонно IV и V главу <…>"; "Шестой песни не разбирали <…>"; "Критику VII песни в "Северной Пчеле" пробежал я в гостях <…>"[113], тогда же: "При появлении VII песни Онегина журналы вообще отозвались об ней весьма неблагосклонно. Я бы охотно им поверил, если бы их приговор не слишком уж противоречил тому, что говорили они о прежних главах моего романа. После неумеренных и незаслуженных похвал, коими осыпали 6 частей одного и того же сочинения <…>"; "В одном из наших журналов сказано было, что VII глава не могла иметь никакого успеху <…>"; "Вот еще две главы "Евгения Онегина" <…> Осьмую главу я хотел было вовсе уничтожить <…>"[114]. В пушкинском листке "Евгений Онегин" разбит на 3 части по 3 песни[115].

Стиховая форма давала себя чувствовать в колебаниях между поэмой и романом, песнью и главой. Но в стихотворном тексте Пушкин именно поэтому подчеркивал роман [Так же и в подзаголовке во всех изданиях: роман в стихах], который, совмещаясь со стихом (и смещаясь таким образом), становился особо ощутимым:

Впервые именем такимСтраницы нежные романаМы своевольно освятим (II, 24),

С героем моего романа<…>Позвольте познакомить вас (I, 2).

Покаместь моего романаЯ кончил первую главу (I, 60),

В начале моего романа(Смотрите первую тетрадь) (V, 40).

Роман этот сплошь литературен: герои и героини являются на фоне старых романов как бы пародическими тенями; «Онегин» как бы воображаемый роман: Онегин вообразил себя Гарольдом, Татьяна — целой галереей героинь, мать также. Вне их — штампы (Ольга), тоже с подчеркнутой литературностью.

Онегин:

Как Child-Harold, угрюмый, томныйВ гостиных появлялся он (I, 38).

Онегин жил анахоретом<…>Певцу Гюльнары подражая,Сей Геллеспонт переплывал,Потом свой кофе выпивал (IV, З6, 37).

Ольга:

Всегда скромна, всегда послушна,Всегда как утро весела,Как жизнь поэта простодушна,Как поцалуй любви мила,Глаза как небо голубые,Улыбка, локоны льняные,Движенья, голос, легкой стан,Все в Ольге… но любой романВозьмите и найдете верноЕе портрет: он очень мил,Я прежде сам его любил,Но надоел он мне безмерно (II, 23).

Татьяна:

Ей рано нравились романы;Они ей заменяли все (II, 29).

Воображаясь героинейСвоих возлюбленных творцов,Кларисой, Юлией, Дельфиной (III, 10).

Мать:

Она любила Ричардсона<…>Сей Грандисон был славный франт (II, 30).

(Следует при этом отметить близкое родство первоначального очерка Татьяны, влюбленной в Ричардсона, с очерком ее матери.) Подчеркнуты пародически все штампы романа:

Господский дом уединенный,Горой от ветров огражденный,Стоял над речкою. <…>Огромный, запущенный сад,Приют задумчивых дриад (II, 1).

Почтенный замок был построен,Как замки строиться должны (II, 2).

И тут же, в следующей строфе, пародическая противоположность:

Он в том покое поселился,Где деревенский старожилЛет сорок с клюшницей бранился,В окно смотрел и мух давил (II, 3).

Один среди своих владений<…>В своей глуши мудрец пустынный<…>И раб судьбу благословил (II, 4).

Везде, везде перед тобойТвой искуситель роковой (III, 15).

Блистая взорами, ЕвгенийСтоит подобно грозной тени,И как огнем обожженаОстановилася она (III, 41).

Быть может, чувствий пыл старинныйИм на минуту овладел (IV, 11).

И пилигримке молодойПора, давно пора домой, <…>Но прежде просит позволеньяПустынный замок навещать (VII, 20),

В возок боярский их впрягают (VII, 32).

Стремится к жизни полевой,В деревню, к бедным поселянам (VII, 53).

Она его не будет видеть;Она должна в нем ненавидетьУбийцу брата своего (VII, 14).

(Последние два примера даны в мотивировке героини, сквозь ее призму.)

Этот план высокого романа сочетается с планом романа бытового, который дают разговоры и повествовательные приемы. Вопрос о прозаической подпочве эпоса, о том прозаическом плане, на котором развивалась поэма, вставал не раз перед Пушкиным. Он писал по поводу "Кавказского пленника": "Описание нравов черкесских, самое сносное место во всей поэме, не связано ни с каким происшествием и есть не что иное, как географическая статья или отчет путешественника. Характер главного лица (лучше сказать единственного лица), а действующих лиц — всего-то их двое, приличен более роману, нежели поэме <…>". По поводу "Бахчисарайского фонтана" он также писал: "Я суеверно перекладывал в стихи рассказ молодой женщины.

Aux douces loix des vers je pliais les accents

De sa bouche aimable et naive. [Из чернового письма Н. И. Гнедичу от 29 апреля 1822 г. и письма А. А. Бестужеву от 8 февраля 1824 г.]

Если вспомнить при этом прозаические планы и программы стихов, станет очевидно, что соотношение прозы и поэзии было для Пушкина обычным [Прозаические программы были первичным явлением для Пушкина по сравнению со стихами, что согласуется с карамзинской традицией (слова). Нельзя не указать при этом на возможность постановки вопроса о происхождении пушкинской прозы из стиховых планов и программ. (Другое разрешение вопроса см. у Б. М. Эйхенбаума)[116]]; наличность программ и планов Пушкина доказывает нам, что общий композиционный строй его произведений восходит к плану, прозаической схеме; таким образом, отступления "Евгения Онегина" — несомненно основной композиционный замысел, а не вторичное явление, вызванное стихом [Вопреки мнению М. Л. Гофмана о том, что отступления в "Евгении Онегине" — не общий композиционный замысел, а порождены стихом, "формой лирического романа"] (недаром один критик назвал их "наростами Стерна"), — но никогда оно не делалось само по себе самостоятельным, ощутимым моментом произведения, всегда оно так и оставалось подпочвой.