Людмила Зубова - Поэзия Марины Цветаевой. Лингвистический аспект Страница 17

Тире внутри сравнительного оборота не мешает восприятию этого оборота именно как сравнительного, поскольку в поэтической системе М. Цветаевой тире многофункционально и может стоять между любыми выделяемыми по смыслу и интонации членами предложения (Валгина 1978; Ревзина 1979). Тем не менее синтаксическая связь между членами синтагмы-фразеологизма брань площадную не устраняется. Таким образом, слово брань в позиции переноса выступает одновременно в двух значениях, которые в словарях представлены как омонимы: «БРАНЬ[1]. Оскорбительные ругательные слова, ругань. // Осуждение, порицание, упреки; БРАНЬ[2]. Трад. — поэт. и высок. Война, битва, бой» (MAC). В контексте стихотворения М. Цветаевой определения слов имя и брань — благородное и площадную предельно обнажают высокий и низкий смыслы слова, объединенные в одном словоупотреблении. Как и в предыдущих примерах, архаическое значение слова представлено как обозначающее истинный смысл явления в противоположность профанационному смыслу, соответствующему современному значению.[1]

Однако словоупотребление М. Цветаевой показывает, что современное значение слова, сосуществующее с архаичным, может не только принизить, но и возвысить смысл слова, значение которого менялось в языке. В произведениях М. Цветаевой неоднократно встречаются фразеологические неологизмы со словом час:

Юный месяц идет к полуночи: Час монахов — и зорких птиц, Заговорщиков час — и юношей, Час любовников и убийц (И., 70);

Есть час Души, как час Луны, Совы — час, мглы — час, тьмы — Час… Час Души, как час струны Давидовой сквозь сны

Сауловы… (И., 248);

— Так, связываясь с новым горем, Смеюсь, как юнга на канате Смеется в час великой бури, Наедине с господним гневом (И., 156);

Час ученичества! Но зрим и ведом Другой нам свет, — еще заря зажглась. Благословен ему грядущий следом Ты — одиночества верховный час! (И., 170).

Слово час в древних славянских языках, в том числе и в русском, имело обобщенное значение 'время', сохранившееся в некоторых славянских языках и до сих пор. В русском языке это значение конкретизировалось и сузилось до номинации отрезка времени в 60 минут.

Во всех приведенных контекстах сочетания со словом час представляют собой торжественно-патетические обороты речи в соответствующем лексическом окружении при общей высокой тональности произведений. Возможно, что эти обороты перефразируют церковнославянские фразеологические сочетания, называющие церковные службы в честь определенных этапов жизни, смерти и воскресения Иисуса Христа (например, час поруганий и предания распятию, час сошествия святого духа на апостолов и т. п. — Толль). В современной фразеологии сохраняется модель подобных сочетаний, восходящая, видимо, к церковнославянскому: час расплаты. Несмотря на то, что в цветаевских сочетаниях, образованных по этой модели, слово «час» имеет архаическое обобщенное значение 'время'; в поэтической системе М. Цветаевой не менее важно н современное значение этого слова, указывающее на конкретный и сравнительно короткий отрезок времени: вечность оказывается сконцентрированной в кратковременности интенсивного переживания. Высокий смысл слова час в архаическом значении становится, таким образом, равноценным высокому смыслу этого же слова в современном значении, поскольку вечность, по представлению М. Цветаевой, равноценна моменту («часу») интенсивной жизни.

Рассматривая возможные факты поэтического билингвизма, Г. А. Левинтон показывает, что «на уровне одного слова язык (чужой. — Л. 3.) выступает обычно как подтекст в собственном смысле» (Левинтон 1979, 32). Подтверждение этому тезису в большой степени можно найти в творчестве М. Цветаевой.

Взаимодействие русского и иноязычного значений слова (межъязыковых омонимов) в поэзии М. Цветаевой встречается нередко и выполняет важную смыслообразующую роль в построении текста. О том, как М. Цветаева чутка к иноязычному слову, как творчески она использует его в своей речи, свидетельствуют многие фрагменты ее писем и прозы. Предположение о взаимодействии семантических объемов русского и иноязычного слов у М. Цветаевой впервые высказано Ю. В. Пухначевым. Он пишет, что М. Цветаева, возможно, нашла тему стихотворения «Наклон» в многозначности немецкого слова Neigung, обозначающего и физическое явление, и душевную склонность (Пухначев 1981, 60). Явление художественного билингвизма — принципиально важная категория поэтического идиостиля М. Цветаевой: русский язык ее поэзии преодолевает свои пределы и оказывается проницаемым для окказиональных заимствований на уровне идиостиля. Иноязычные элементы включаются в язык произведений М. Цветаевой не только как экзотизмы, варваризмы и каламбуры, что обычно для языка художественной литературы, но и как основа моделирования идеологического смысла или образной системы произведения.

Очевидный пример совмещения русского и иноязычного значений слова наблюдаем в стихотворении «Германии» из цикла «Стихи к Чехии», где слово позор употребляется одновременно и в русском его значении 'бесчестье, постыдное для кого-н. положение, вызывающее презрение' (MAC), и в чешском — 'внимание, осторожно'. Слово это приобретает особую важность в идеологической направленности всего цикла. По концепции М. Цветаевой, трагедия Чехословакии состоит в насилии захватчиков над гармонией мирной жизни, а трагедия Германии — в том, что ее гармония, гармония страны высоких духовных ценностей, разрушена самими немцами. В стихотворении 7 строф. Первая, пятая и седьмая строфы имеют сходную структуру:

1О, дева всех румянее Среди зеленых гор — Германия! Германия! Германия! Позор!5О мания! О мумия Величия! Сгоришь, Германия! Безумие, Безумие Творишь!7В хрустальное подземие Уйдя — готовь удар: Богемия! Богемия! Богемия! Наздар! (И., 333–334).

Композиционная значимость определяет функциональную нагруженность слова позор. Это слово находится в конце строфы, оно единственное в строке, эта строка самая короткая в строфе, слово представляет собой мужскую рифму среди дактилических и делает завершение строки жестким, ударным; слово это — важный элемент структурного повтора в четких параллелях-противопоставлениях: Германия! Позор! — Богемия! Наздар!

На присутствие в этом стихотворении чешского значения слова указывает не только его четкий параллелизм с чешским приветствием Наздар! но и идеологический смысл всего стихотворения и всего цикла: это угроза и предупреждение захватчикам «С объятьями удавьими || Расправится силач!», «В хрустальное подземие || Уйдя — готовь удар»). Таким образом, слову позор, энантиосемичному в древних славянских языках, возвращен его синкретизм, вероятно, потенциально сохраняющийся и в современных языках, если художественный текст способен его возродить.

Как уже было показано на примере стихотворения «Март» (с. 65), многозначность или омонимия слова может становиться производящим элементом в создании целой серии поэтических образов. Яркий пример производящей межъязыковой омонимии находим в стихотворении «Новогоднее», написанном на смерть поэта Р. — М. Рильке. В этом стихотворении немецкое слово Nest со значениями 'гнездо' и 'захолустье' (слово, о котором Рильке спрашивал в одном из писем к Цветаевой) является образной основой следующего контекста:

Жизнь и смерть произношу со сноской,Звездочкою (ночь, которой чаю:Вместо мозгового полушарья —Звездное!)Не позабыть бы, друг мой,Следующего: что если буквыРусские пошли взамен немецких —То не потому, что нынче, дескать,Всё сойдет, что мертвый (нищий) всё съест —Не сморгнет! — а потому что тот свет,Наш, — тринадцати, в НоводевичьемПоняла: не без- а все-язычен.

Вот и спрашиваю не без грусти:Уж не спрашиваешь, как по-русски— Nest? Единственная и все гнездаПокрывающая рифма: звезды.

Отвлекаюсь? Но такой и вещиНе найдется — от тебя отвлечься.Каждый помысел, любой, Du Lieber,Слог в тебя ведет — о чем бы ни былТолк (пусть русского родней немецкийМне, всех ангельский родней!) — как местаНесть, где нет тебя, нет есть: могила.Все как не было и все как было,<…>В Беллевю живу. Из гнезд и ветокГородок. Переглянувшись с гидом:Беллевю. Острог с прекрасным видомНа Париж — чертог химеры галльской —На Париж — и на немножко дальше… (Соч., 261–262).

В употреблении слова Nest актуальны оба значения, свойственные немецкому языку: гнездо как пристанище и жилище птицы (а птице традиционно символически уподобляется поэт) в стихотворении представлено захолустьем — городком Беллевю во Франции, где М. Цветаева и написала «Новогоднее». Тема предместья, пригорода как символа отверженности поэта — одна из центральных тем М. Цветаевой в ее творчестве. При этом немецкое Nest в стихотворении структурно и семантически соотносится с омонимичным ему русским архаизмом несть, указывающим на небытие. Слово несть является элементом библейского фразеологизма места несть, представленного в контексте и переосмысленного далее в соответствии с основной идеей цветаевского максимализма: нет есть: могила. Тем самым М. Цветаева, давая последовательно синоним архаизма нет и антонимичное ему сочетание нет есть, как бы переводит этот архаизм несть одновременно и на современный язык — нет, и на язык еще более древний по сравнению со старославянским языком библии: не есть — исторически подлинное сочетание, исходное для слова несть. В сочетании нет есть цветаевского текста небытие показано как временной абсолют в его языковом выражении, т. е. как бытиё вне пространства и времени. Таким образом, «тот свет» представлен «всеязычным» не только декларативно в начале отрывка, но и в смысловом взаимопроникновении единиц русского и немецкого языков, и во взаимопроникновении разновременных языковых единиц русского языка, т. е. как синтез времени и пространства, возможный только за пределами времени и пространства. Примечательно, что такое говорение на двух языках одновременно является своеобразным откликом не только на письмо Рильке, в котором он спрашивает о слове гнездо, но и на письмо, в котором Рильке говорит именно о «всеязычности» русского языка: «А ведь еще десять лет назад я без словаря читал Гончарова и все еще относительно свободно читаю русские письма, и часто то одно, то другое видится мне в таком свете, при котором все языки — один язык (а этот, твой, русский, и без того очень близок к всеобщему!)…» (Из переписки 1978, 253). В стихотворении «Новогоднее» Цветаева, поддерживая эту мысль, одновременно и спорит с нею, показывая, что «всеязычным» является «тот свет», т. е. вечность, абсолют, в котором только и возможно соединение родственных душ.