Николай Еселев - Шишков Страница 23

Не стерпела этого жена Терехи Толстолобова Степанида, у которой была давняя связь с Зыковым, и повесилась недалеко от заимки в тайге.

Зыков в бане. Он, как истый сибиряк, любил попариться. При нем винтовка, кинжал и десятифунтовая гирька на ремне. «Таня сидела в своей горнице под раскрытым окном. Она вся еще была в прошлой ночи, улыбалась самой себе большими серыми глазами, прямые темные брови ее спокойны, сердце под черной шелковой кофтой бьется ровно, отчетливо. Как хорошо жить… Скорей бы приходил к ней Степан. Нет, никогда не надо думать о том, что будет завтра…»

А оно — это завтра — пришло неотвратимо. Наперсток-то, избежавший все-таки смерти, привел сюда отряд красноармейцев под командованием Николеньки Перепреева — родного брата Тани.

«— Как, ты здесь? Татьяна… Тебя Зыков украл? Да?

— Нет… Я сама пошла к нему…

— К нему? Сама?! — лицо юноши вытянулось, и сама собой поползла на затылок шапка. — К Зыкову?!»

Этому удивляется не только брат Тани, но и читатель.

Почему, действительно, к нему — разбойнику и садисту, видевшая его злодеяния, творимые в городе, все же пришла тихая, скромная и красивая девушка Таня? Больше того, несмотря на все уговоры брата оставить Степана сейчас, когда того должны были тут же расстрелять, Таня вместе с ним приняла смерть.

Закономерно ли это? Оправдано ли это всем ходом событий?

Думается, что нет. Автору захотелось, чтобы казнь Зыкова была хоть как-то скрашена. И весь материал, привлеченный для того, чтобы «очеловечить» смерть негодяя, выглядит нежизненным. В этом, думается, основной недостаток «Ватаги».

Критика в свое время отмечала порочные стороны этой повести: ее натурализм, несоответствие отображаемых событий историческим фактам. Вячеслав Шишков, видимо, понимал слабые стороны своей повести, так как во вступлении к «Ватаге» написал:

«Имея под руками лишь разрозненные, неполные данные о зыковской ватаге, автор нашел возможным выключить историческую фактичность из плана своей работы и поставить в центре романа психологию масс, лишенных идейного руководства… Она была — эта зыковщина, она имела своих вожаков, но в ее жестоком разгуле и неизбежной ее гибели не следует искать типичных черт для всей сибирской партизанщины. Зыковщина — это горючая накипь в народном движении».

По словам В. Бахметьева, автор в начале 30-х годов коренным образом переделал «Ватагу», удалил из нее все, что противоречило исторической правде и уводило от реалистического показа событий. Переработанная рукопись погибла в Пушкине в 1941 году. Однако, раздумывая над критическими замечаниями по «Ватаге», над «зыковщиной», автор нашел исторически верный подход к отражению крестьянской войны XVIII века, что проявилось впоследствии в эпопее «Емельян Пугачев».

И все же «Ватага» представляет определенный интерес даже и в том виде, в каком она была опубликована: читатель понимает, как много поработал В. Шишков, прежде чем создать такие реалистические произведения, как «Угрюм-река» и «Емельян Пугачев». Однако нужно еще раз сказать, что Шишков глубоко заблуждался, представив Зыкова вожаком сибирских партизан и сделав из него какого-то искателя истины, в которой якобы слились старообрядческое и эсеровское правдоискательство.

Другим крупным произведением после «Тайги» является повесть «Пейпус-озеро». В ней отражены судьбы солдат и офицеров разбитой армии Юденича, бежавшей в буржуазную Эстонию. К созданию этой повести Вячеслав Шишков готовился тщательно, усердно собирая материал.

«„Пейпус-озеро“ движется медленно, — писал он В. Бахметьеву в январе 1924 года, — его надо проверить, как работу школьника первой ступени, написанную каракулями: наверное, масса ошибок против истины, в Эстонии я не был, а в таких случаях собственные глаза и уши надежней всякого воображения. Надо ознакомиться с работами об Эстонии, чтоб не получилось где-нибудь „развесистой клюквы“. Надо отыскать людей, бывших там во времена Юденича, надо повидаться с юношей, рассказ которого о своих скитаниях положен в основу повести».

Замысел «Пейпус-озера» возник в процессе поездок Шишкова по Руси в 20-е годы. Где-то в уездной Лужской глуши он отыскал своего юного героя — прообраз Николая Реброва, пережившего тяжелую болезнь — тоску по Родине.

Этот юноша своими немудреными, искренними рассказами вдохновил писателя. Вячеслав Шишков увидел в его характере что-то для себя новое, необычное и очень важное. Он и в этой повести, как и в большинстве своих произведений, пошел не по проторенной дорожке, а так же, как когда-то в Сибири, нехожеными путями.

Повесть эта написана не только на хорошо изученном историческом материале, но и с большим художественным мастерством. Каждый герой, а их там, как и в «Тайге», несколько десятков, наделен своими, присущими ему чертами характера. Все они, начиная от русских солдат, офицеров и генералов и кончая тружениками-эстонцами, — живые люди.

«Надрывно скрипят на снегу немазаные колеса таратаек, истощенные быстрым отступлением, обезноженные лошади тяжело поводят ребристыми боками, мобилизованные псковские мужики угрюмо шагают возле своих кляч и с ненавистью поглядывают на скачущих верхами на конях офицеров.

„— Вот и Эстония, — сказал Николай Ребров…“

На пути в эстонский хутор возле белого чистого домика стоит семья эстонцев. „Сам“ в белой рубахе и ватной жилетке. Бритое лицо его зло, серые узкие глаза сверкают. Он кричит что-то по-эстонски на разрозненно шагающих солдат и, выхватив трубку, бросает с презрением:

— Ага, белы черть! Наших баронов защищать пришли? Куррат!

— Мороз померзнуть надо их, — подхватывает другой эстонец. — Повоевал ладно… А жрать в Эстис пришел…

Обезоруженные солдаты отвертываются, глядя в сторону, вздыхают, пробуют громко между собою говорить. Вот один надрывно крикнул:

— Молчи, чухня!

Солнце склонилось за лес. Стало темнеть. Беглая, неприкаянная Русь огромным ужом утомленно вползала в Эстонию».

Из этой запоминающейся сценки уже ясно, что жизнь простого солдата в Эстонии будет тяжелой и мрачной. Не обретет он здесь, вдали от Родины, даже в мирных условиях покоя. Да и не только простой солдат, мобилизованный в белогвардейскую армию, обманутый, уведенный командирами в чужую страну, ощущает свою ненужность, но и юноша из интеллигентной семьи — главный герой повести Николай Ребров, прапорщик Ножов, поручик Баранов — все, в ком никогда не могла угаснуть любовь к Родине, расставшись с ней, с первых же дней переживали огромную душевную трагедию.

Николай Ребров сравнительно неплохо мог устроить свою жизнь, и в буржуазной Эстонии. Двоюродный брат рекомендовал его в штаб к генералу Сахарову, куда юношу зачислили писарем. Трудно сказать, как бы сложилась судьба юного Реброва, если бы не влияние Петра Баранова, в глазах Реброва офицера мыслящего, старавшегося разобраться в происходящих событиях.

«— А ведь я римских классиков в подлиннике читаю! Речи Цицерона… — говорил он Реброву. — Да и по естественным наукам запасец у меня кое-какой. Я ведь когда-то к кафедре готовился. А теперь я что? Где мой отец? Где моя мать-старуха?.. Ножов прав, и все агитаторы правы. Может быть, правда там, за озером… Во всяком случае, настоящие игроки у красных. Юденич хотел пройти в два хода в дамки, а теперь сидит здесь, в нужнике. Да… Черт его знает. Но как же теперь я?! Я — Баранов, боевой офицер? Как я отсюда вылезу?»

Сколько похожих на Баранова русских офицеров так и не нашли выхода из создавшегося положения. У многих честных офицеров старой русской армии в отличие от генерала Брусилова, от Каменева, Шапошникова не нашлось мужества отказаться от сословных и кастовых предрассудков и отдать все свои силы и знания трудовому народу, Советскому государству. Не сумел этого сделать и боевой русский офицер Петр Баранов. Но он понял, что правда там, за озером, в новой России, и поэтому одобрил уход туда прапорщика Ножова. Баранов осознал, что новая Россия удержится, выстоит.

На реплику Реброва: «…Я думаю, что большевикам не укрепиться». — «Ого! — желчно воскликнул, поручик, торопливо шагая от стены к стене. — Да еще как укрепятся-то. А штык на что? Они умеют править… Это тебе не Керенский, чтоб ему на мелком месте утонуть».

Петр Баранов своими рассуждениями помог Николаю Реброву понять, что у него есть только два пути: либо смерть, либо Россия.

Ребров выбрал последнее.

Помышлял об этом, собирал свои чемоданы, уверял Реброва, что он бежит с ним вместе, и Петр Петрович Баранов. Но, видимо, только для того, чтобы в это поверил Ребров…

В последний момент Баранов предпочел первое — смерть. Он оставил Реброву письмо: «Ну, вот, Николаша, я и убежал. Хотя и не в одну с тобой сторону… Поручик Баранов умер единственно из-за того, что ему нечего делать на земле. Слепцу, сбившемуся с пути, трудно отыскать свою тропу. И я не хочу тыкаться лбом в стену: я горд. Я заблудился, не туда пошел, я обманулся и обманут…