Бенедикт Сарнов - Маяковский. Самоубийство Страница 25

Все так. Однако сходные образы и даже сходные интонации мы находим в стихах, написанных задолго, лет за десять до того, как он познакомился с Теодором Нетте, и за пятнадцать до того, как тот стал пароходом:

Прижались лодки в люльках входовк сосцам железных матерей.В ушах оглохших пароходовгорели серьги якорей.

Это — из стихотворения, написанного в 1912 году, одного из самых ранних стихов Маяковского. Именно о нем вспоминает Валентин Катаев, как о самом первом своем знакомстве с поэзией Владимира Маяковского:

►…Наконец и до Одессы дошли эти самые «первые начатки футуризма»: странные книжки, напечатанные на толстой, чуть ли не оберточной бумаге со щепочками, непривычным шрифтом, со странными названиями «Пощечина общественному вкусу», «Дохлая луна», даже «Засахаренная кры…», непонятными стихами и чудовищными фамилиями поэтов-футуристов, как будто нарочно придуманными для того, чтобы дразнить читателей…

Среди совершенно непонятных для меня стихов, напечатанных вкривь и вкось, даже, кажется, кое-где вверх ногами, которые воспринимались как дерзкая мистификация или даже какой-то страшный протест: «Дыр бул щил — убещур», мне попался на глаза футуристический сборник «Садок судей» — твердая квадратная книжка в обложке из цветных обоев, напечатанная на толстой синей бумаге, почти картоне, где я нашел строчки: «В ушах оглохших пароходов горели серьги якорей».

И вдруг я, воспитанный на классиках, уже слегка прикоснувшийся к волшебному реализму Бунина, прочитав эти футуристические строчки, увидел поразительно яркое изображение порта и услышал так хорошо мне знакомый пароходный гудок столь низкого, басового тона и столь пронзительно свистящей силы, что едва он начинал гудеть, как из брандспойта, выпуская струю прозрачно-раскаленного пара, которая лишь через некоторое время превращалась над головой в плотное облако, моросящее теплым дождиком на головы и лица пассажиров, которые в ужасе затыкали пальцами уши и разевали рты для того, чтобы спасти свои барабанные перепонки, как в мире воцарялась тишина. Поэтому пароходный гудок всегда ассоциировался с внезапно наступившим на рейде безмолвием, с всеобщей подавляющей глухотой.

Я понял, что оглохшие пароходы были вовсе не футуристическим изыском, а поразительно верным реалистическим изображением, инверсией — по тому времени совершенно новым приемом, поэтическим открытием, заключавшимся в том, что ощущение глухоты переносилось с человека на вещь. Пароходы превращались в живые существа, в железных женщин с серьгами якорей в оглохших ушах.

Но это был не только «новый прием». Это было его индивидуальное, органически ему присущее видение мира.

Вот еще одно стихотворение раннего Маяковского:

По морям, играя, носитсяс миноносцем миноносица.

Льнет, как будто к меду осочка,к миноносцу миноносочка.

И конца б не довелось ему,благодушью миноносьему.

Вдруг прожектор, вздев на нос очки,впился в спину миноносочки.

Как взревет медноголосина:«Р-р-растакая миноносина!»

……………………………………………

Плач и вой морями носится:овдовела миноносица.

И чего это несносен наммир в семействе миноносином?

Под стихотворением — дата: 1915. Второй год уже шла ненавистная Маяковскому война. И стихотворение это по смыслу, конечно, — антивоенное, то есть публицистическое, даже — по тем временам, отмеченным всеобщим патриотическим угаром, — политическое. Но это — по смыслу. А по интонации оно очень личное, очень лирическое. И нежность поэта к овдовевшей миноносочке — совершенно того же свойства, что его нежный, дружески заботливый вопрос, обращенный к «Теодору Нетте» — пароходу, а не человеку: «От Батуми, чай, котлами покипел?..»

А вот еще одно стихотворение, в котором опять пароходы превращаются в живые существа. И не просто живые, а — бесконечно милые сердцу поэта, бесконечно его трогающие:

Перья-облака,                     закат расканарейте!Опускайся,                южной ночи гнет!Пара       пароходов                      говорит на рейде:то один моргнет,                         а то                               другой моргнет…Может, просит:                       — «Красная Абхазия!»Говорит            «Советский Дагестан».Я устал,            один по морю лазая,подойди сюда                     и рядом стань. —Но в ответ               коварная                            она:— Как-нибудь                    один                           живи и грейся.Я  теперь            по мачты влюбленав серый «Коминтерн»,                                 трехтрубный крейсер. —— Все вы,              бабы,                      трясогузки и канальи…Что ей крейсер,                        дылда и пачкун? —Поскулил              и снова засигналил:— Кто-нибудь,                     пришлите табачку!..Скучно здесь,                    нехорошо                                  и мокро.Здесь        от скуки                    отсыреет и броня… —Дремлет мир,                     на Черноморский округсинь-слезищу                    морем оброня.

Вряд ли тут надо ломиться в настежь распахнутую дверь, доказывая, что стихотворение это — сугубо лирическое, что в тоске и одиночестве парохода «Советский Дагестан», ревнующего «Красную Абхазию» к трехтрубному крейсеру, выплеснулись тоска и одиночество самого поэта.

И тут, как говорится, сам Бог велел нам перейти к другим «самоповторениям», к другим перекличкам раннего и позднего Маяковского:

Я одинок, как последний глазу идущего к слепым человека!

Это написано в 1913-м.

А вот из стихотворения, написанного в 1925-м:

Может,          критики                      знают лучше.Может,          их             и слушать надо.Но кому я, к черту, попутчик!Ни души            не шагает                          рядом.Как раньше,                  свой                        раскачивай горбвпереди            поэтовых арб —неси,       один,              и радость,                             и скорбь,и прочий             людской скарб.

Из стихотворения «Себе, любимому…» (1916):

Если б был ямаленький,как Великий океан, —на цыпочки б волн встал,приливом ласкался к луне бы.Где любимую найти мне,такую, как и я?Такая не уместилась бы в крохотное небо!

Из стихотворения «Город» (1925):

Если б был яВандомская колонна,я б женилсяна Place de la Concorde.

Из поэмы «Флейта-позвоночник» (1915):

Знаю,каждый за женщину платит.Ничего,если покатебя вместо шика парижских платьеводену в дым табака.

Из стихотворения «Домой» (1925):

Я в худшей каюте                          из всех кают —всю ночь надо мною                              ногами куют.Всю ночь,              покой потолка возмутив,несется танец,                     стонет мотив:«Маркита,              Маркита,Маркита моя,зачем ты,              Маркита,не любишь меня…»А зачем            любить меня Марките?!У меня          и франков даже нет…

Прочтите подряд эти несколько строк: