Владимир Солоухин - Соленое озеро Страница 14

…Как Гайдар относился к тому, что принято объединять словом 37 год? Неясно. Я никогда не слыхал от него ни единого словечка осуждения. Хуже того, из глубин памяти всплыл некогда в ужасе загнанный на самое дно эпизод: об аресте Сергея Третьякова Гайдар рассказывал со смехом. Какие-то подробности ареста показались ему смешными. Жестокие, бесчеловечные… Вспоминать тяжело…

Вообще я думаю, что у человека, который сам расстреливал, отношение к террору 37 года не могло быть адекватно нормальному…

…Террор не родился в тридцатые. Гайдар еще в Гражданскую войну насмотрелся всякого. Ведь дисциплина в Красной армии держалась на расстрелах. А Гайдар еще мальчишкой служил в ЧОНе. Думаю, что категория справедливости еще тогда перестала его интересовать. Только – целесообразность. И не знаю, считал ли он террор нецелесообразным».

…Теперь у нас есть некоторое представление о Хакасии вообще, о том благоденствии, которое царило там до прихода к власти большевиков, о насилии и ограблении населения продкомиссарами и повсеместном сопротивлении этому грабежу и о том, что это повсеместное сопротивление откристаллизовалось в боевой Горно-Партизанский отряд под командованием Ивана Николаевича Соловьева и что в этом отряде гораздо более половины личного состава были хакасы, хотя сам Соловьев был казак, родившийся в селе Форпост. Это село, как, может быть, помним, образовалось из поселения там нескольких казаков, посланных Петром Первым для охраны соли, добываемой из Соленого Озера. Сначала поселение называлось Форпост, потом стало называться Соленоозерным, а теперь превратилось в имени Буденного.

Соловьев воевал против большевиков в армии Колчака. После того как красные победили, он возвратился в родные места, на реку Белый Июс, в пойму этой реки, в сопки, украшенные подтаежными березовыми колками, ярко светящимися, особенно осенью. Свои места Иван Николаевич беззаветно любил. И как ни уговаривали его потом, когда у него уже был отряд, уйти в Монголию и дальше в Китай, куда ушли остатки колчаковской армии, он никуда не захотел уходить из родных мест.

В армии Колчака он был то ли урядником, то ли хорунжим (я плохо разбираюсь в казачьих званиях, особенно в переводе их на общеармейские), но свои воззвания и приказы он подписывал: есаул Соловьев. Не думаю, что это было самозванством. Не надо осуждать его и за то, что он позволил себе, будучи командиром боевого отряда, носить погоны полковника русской армии. Ведь начальником штаба в его отряде был именно форменный и законный царский полковник Алексей Кузьмич Макаров. Негоже было бы полковнику ходить под началом у есаула.

Романист Анатолий Чмыхало так представляет нам героя своего романа:

«Поджарый среднего роста, Иван был подвижным, ловким. Он смело выходил в круг бороться с дюжими казаками и, на удивление всей станице, неизменно побеждал своих соперников точной подсечкой, кидая их наземь через колено. И тогда яро клокотала, захлебываясь от дикого восторга, охочая до зрелищ станица. Чтобы, случаем, не опозориться, с Иваном предпочитали не связываться… А уж и было похвал, когда, вернувшись целехоньким с фронта, он вместе с однополчанином Гришкой Носковым показывал на радостях настоящую казачью джигитовку. За станицу, за ее каменистый верхний край, выходивший на пригорок к кладбищу… люди хлынули по улицам торопливыми толпами и невозможно было пробиться к выбитому копытами кругу, по которому на сыромятных вожжах ходили, свирепо кося налитыми кровью глазами, лучшие в станице скакуны. Тогда на мухортом дончаке атамана Пословина, гордом и злом, как зверь, Иван проделал такое, чего отродясь не видывали казаки и даже не могли себе представить. В петроградском цирке, говорят, где собраны лучшие наездники со всего света, и то не всегда показывали этот смертельный номер: на полном галопе человек кошкою прыгал с коня и колесом летел вкруговую, а потом, будто подброшенный стальной пружиной, легко взмывал в седло, чуть ухватив рукой смоляную конскую гриву. Даже старики, много видевшие на своем веку, которых, казалось бы, уже ничем нельзя удивить, и те невольно приседали и ахали от возбуждения:

«– Хват, якорь его, хват!

– Каналья!

– Ахфицером Ванюшке быть!»

Тогда еще не могли вообразить станичники, что быть Ванюшке не просто офицером, но командиром Горно-Партизанского, не покорившегося чуждой и жестокой власти, отряда и что ждет его иная известность, иная судьба, иная слава. Это ничего, что пока в Хакасии более сорока наименований (школ, библиотек, пионерлагерей, улиц, колхозов, клубов), связанных с именем Гайдара, а с именем Соловьева только Соловьевские горы в тайге да еще Соловьевский «Поднебесный зуб» – скала в тайге, где располагался его отряд, это все – ничего. Все еще встанет на свои места, и Россия (если только она возродится из затоптанности, изуродованности, исковерканности, обездуховлениости) вспомнит еще и почтит должным образом своего верного сына, своего героя.

По существующей укоренившейся версии, Иван Николаевич после поражения Колчака возвратился в родные места с намерением заниматься мирным трудом хлебопашца либо завести себе пару добрых рабочих коней и заняться извозом. Но неожиданно его (как бывшего колчаковца) арестовали и увезли в Ачинск. Из тюрьмы он бежал, что уже менее вероятно, и вновь вернулся домой. Но он понимал, что как беглому арестанту ему покоя уже не видать, и поэтому водей-неволей пришлось скрываться в тайге. Очень удобная версия для тех, кто хотел бы, чтобы в соловьевском движении не было политического оттенка. Но это тоже нигде не документировано. В беллетристическом тексте романа «Отложенный выстрел» приведен такой разговор Соловьева и царского офицера Макарова. Ему Макарова представила девушка Сима:

«– Это Макаров, бывший офицер…

– Почему бывший, – дернул шрамом Макаров, – я настоящий… И что же вы теперь намереваетесь делать? Как жить?.. Вы будете жить в одиночку?.. А если попытать счастье вдвоем? Простите, ваш чин?

– Старший урядник.

– Значит, казак. Послушайте-ка вы меня, господин старший урядник… Ничто нам теперь не поможет. У нас нет войска. Наша армия под натиском превосходящих сил ушла в китайские земли, в Монголию. Через Иркутск туда не пробиться… Ну так как прикажете жить?

– В Монголию навострились?.. Ждали там нас!

– Браво! Вы мне нравитесь, урядник.

– Чего ворошить минулое. Нету казачьего войска, нету и урядника… Все пошло к хренам!

– Монголия не курорт. Я еду с самыми честными патриотическими намерениями. Для борьбы с большевиками! Вам ясно?

– Бейтесь с ними тут».

Это заговорил уже настоящий Иван Соловьев, независимо от того, был ли он беглым арестантом или был просто несмирившимся, неподчинившимся, непокорившимся офицером русского казачьего войска.

К вопросу о фальсификации. Яркий пример ее мы выписали ранее, когда восставшие, измученные русские крестьяне были названы бандитами, а их кровавые усмирители – лучшими сынами партии, лучшими командирами, военачальниками, политработниками.

В те годы даже искреннейший, честнейший поэт России Сергей Есенин не избежал всеобщего заблуждения и гипноза. И в то время, когда по личным распоряжениям Ульянова (Ленина) уничтожались миллионы людей, начиная с царской семьи и кончая голодными мужиками, в то время, когда уже в начале 1918 года Ленин писал о необходимости «очистки земли российской от всяких вредных насекомых» (статья «Как организовать соревнование»), а под насекомыми подразумевались люди, не желающие работать на новую власть, на большевиков, и таких людей было 90% от населения России, в то время, когда Владимир Ильич давал недвусмысленные четкие указания: «назначать своих начальников и расстреливать колеблющихся никого не спрашивая и не допуская идиотской волокиты», в то время, когда сельские дороги были усеяны трупами умерших с голоду, в то время, когда отдавались личные указания Ленина: «провести беспощадный террор», «чем больше мы успеем их расстрелять, тем лучше», в это самое время, точнее, об этом самом «человеке» Сергей Есенин писал: «Одно в убийстве он любил, перепелиную охоту». Нет, я не хочу сказать, что Есенин видел в Ленине кровавого убийцу, палача, а писал о нем, как о добреньком, смиренном дедушке с двухстволкой в руках. Нет. Пропаганда всех видов, находящаяся в руках захвативших страну, сумела создать этот образ добродушного интеллигента и создала его настолько убедительно, что в него поверил даже русский поэт с очень чуткой душой и с очень ранимым сердцем. Выдавать черное за белое, кровавое за белоснежное, короче говоря – зло за добро, ложь за правду – это лучше всего умела делать большевистская пропаганда, благо у нее не было оппонентов. Оппоненты были либо все уничтожены, либо боялись пикнуть.

А между тем приказы Владимира Ильича вовсе не похожи на перепелиную охоту.

Например, телеграмма Троцкому от 10 сентября 1918 года. «Удивлен и встревожен замедлением операции против Казани, особенно, если верно сообщенное мне, что вы имеете полную возможность артиллерией уничтожить противника. По-моему нельзя жалеть города и откладывать дольше, ибо необходимо беспощадное истребление, раз только верно, что Казань в железном кольце».