Анатоль Ливен - Анатомия американского национализма Страница 17

России при царях также было присуще чувство своей вселенской миссии, тесно увязанное (как и у некоторых других народов) с религией: это была вера в то, что Россия является наследницей христианской империи Рима и Константинополя. Константин Аксаков писал, что «русский народ не есть народ, это человечество; это только кажется, что он народ, потому что он окружен народами с исключительно национальными отличительными признаками, а его национальность представлена в виде человечества»118. Достоевский также писал, что русские были «во всей земле единственным народом-богоносцем, грядущим обновить и спасти мир». Этот дух впоследствии перекочевал во времена советского коммунизма, при котором русский язык и отдельные аспекты русской культуры рассматривались как элементы, необходимые для строительства новой социалистической нации. Эта нация, в свою очередь, должна была стать образцом для всего человечества.

Наиболее интересная параллель американскому чувству своей вселенской миссии просматривается в истории Франции. На самом деле современному прагматичному британскому подданному-эмпирику длительное отчуждение между Соединенными Штатами и Францией весьма напоминает двух братьев, ссорящихся при дележе наследства119. Как и США, Франция также утверждала, что в течение последних 200 лет является наследником Просвещения применительно к свободе, демократии и прогрессу и имеет право распространять эти идеалы в других странах. Эта вера восходит ко временам Французской революции, но зиждется она на существовавших еще во Франции королевских времен (XVII и XVIII веков) убеждениях, что страна являлась «Великой нацией» с духовной общеевропейской миссией. Исторические корни этой веры тянутся еще глубже, к средневековому католическому и протонациональному образу Франции как «старшей дочери Римско-католической церкви».

На протяжении многих лет после революции Франция считалась (и не только в самой стране) «славной матерью не только нам одним, которая призвана привести к свободе все народы»120. Как выразился Томас Джефферсон, «у каждого человека две родины – его собственная, а потом Франция». Эти слова, образно говоря, сегодня вполне можно было бы применить к большинству стран мира, имея в виду США121. Можно вспомнить также сказанные во вполне американском духе слова генерала Шарля де Голля, начертанные на основании его памятника на Елисейских Полях: «Существует извечная связь между величием Франции и свободой в мире»122. Совершенно так же, как и в США, эта особая вера может быть на национальном уровне превращена в политическое оружие. Так, в январе 2004 года бывший министр, член Социалистической партии Франции Жак Ланг, критикуя консервативное французское правительство за чрезмерное дружелюбие в отношении Китая, заявил, что «Национальное собрание [Франции] в течение двух столетий воплощало собой борьбу за права человека». Такое настрой весьма характерен прежде всего для Конгресса США, и в обоих случаях он вызывает лишь чувство удивления у вьетнамцев и у многих других народов123.

Де Голль разделял давнее французское убеждение, что Франция была избрана провидением, чтобы получить «выдающуюся, исключительную судьбу». Эта вера, хотя и в значительно урезанном виде, все еще существует у французской элиты, несмотря на то что, согласно опросу общественного мнения, проведенному в начале XXI века (его результаты представлены в начале этой главы), национализм в народных массах во Франции проявляется в гораздо меньшей степени, чем в Соединенных Штатах. Согласно Эдгару Кинэ, только у Франции был «инстинкт цивилизации, чувство необходимости взять на себя инициативу, чтобы в целом добиться прогресса в современном обществе… Именно это бескорыстное, хотя и настоятельное чувство необходимости… делает французов единой нацией, придает смысл их истории и обеспечивает страну душой»124. Такие чувства все еще существуют до определенной степени не только во Франции, но и в других странах Западной Европы, однако их природа кардинальным образом отличается от природы аналогичных чувств, проявляемых в настоящее время в США. Эта разница заключается в том, что после Второй мировой войны эти настроения перестали быть характерной чертой отдельных народов, а превратились в составную часть «Европейского проекта», который в целом проявился в Европейском союзе (ЕС) и в тех структурах, которые предшествовали этой организации.

В своей явной приверженности идеям распространения демократии, защиты прав человека и обеспечения развития ЕС до некоторой степени напоминает Соединенные Штаты. Евросоюз берет на себя прежнюю цивилизаторскую миссию некоторых своих членов из числа бывших имперских государств. Однако, в отличие от США, эта миссия направлена прежде всего на преодоление национализма и отдельно взятых националистических миссий. Именно это стало наиболее важной причиной, по которой был начат Европейский проект: для того, чтобы избежать повторения катастрофических национальных конфликтов, которые разрушали Европу в прошлом. «Европейцы сделали то, что никто никогда еще не делал: они создали зону мира, где война исключена, абсолютно исключена. Европейцы убеждены, что эта модель вполне применима и для других частей мира»125. Франция также уступила ЕС и Европейскому проекту значительную часть своих прежних намерений играть цивилизаторскую миссию и своих великодержавных амбиций. На этот шаг она пошла по двум причинам: первое – просто из-за слабости, и второе – что касается возможного масштабного одностороннего вмешательства Франции за пределами Европы, то эти великодержавные амбиции в любом случае в значительной степени обескровились в результате войн 1946–1954 годов в Индокитае и 1954–1963 годов в Алжире.

Таким образом, опыт ряда европейских стран зачастую кровавого, хаотичного, принесшего разочарование процесса деколонизации и провала демократических процессов и процессов развития во многих бывших колониях обеспечил существенный иммунитет этих стран от более оптимистичных и насильственных форм цивилизаторской миссии. Как результат, вера в возможность распространения цивилизации силой оружия и склонность оправдывать эти действия в Европе намного ниже, чем в Соединенных Штатах. Наряду с этим в последние годы она несколько выросла в результате позорного и катастрофичного провала усилий европейских стран по предотвращению войны и насилия в бывшей Югославии в период с 1991 по 1995 год. Однако, когда дело доходит до вполне определенного выгодного проекта, который необходимо поддержать силовыми методами, причем без американского участия, ближайшая окраина ЕС на Балканах по-прежнему является пределом европейских амбиций.

Существует еще одна возможность использовать историю Франции, чтобы провести некоторые весьма интересные параллели с основной особенностью американского национализма, а именно: с его историческим разделением на крайне различные, зачастую противоположные идеологические и духовные течения. Из-за политических и идеологических потрясений, которым неоднократно подвергалась Франция в период между 1789 и 1958 годами, эти течения более четко определены и более радикальны, чем в Соединенных Штатах, но в некоторых отношениях они достаточно схожи.

С 1789 года у Франции, как и у США, было то, что можно было бы назвать национальной идеологией или символом веры. Это были конституционные национальные основополагающие принципы, которые Франция представила своим собственным гражданам и остальному миру (хотя, в отличие от США, их в течение длительного времени разделяли не все французы, даже прилюдно). Я веду речь о традиционных основных ценностях Французской революции, которые позднее были в большей или меньшей степени отражены в бонапартизме и в принципах французских республик: народный суверенитет (даже в случае его реализации в форме плебисцитной монархии или другого правления), «права человека и гражданина», равенство перед законом, секуляризм и «свободная деятельность талантливых людей»126.

Эти принципы стали основной составляющей французского национализма, а именно: восприятием Францией своей вселенской миссии и концепции французской самобытности и гражданства, которые уходят корнями в верность французскому государству, а не этнической группе или религии. В результате Франция в течение длительного времени была наиболее открытым обществом в Европе (за исключением России), начав ассимилировать иностранных подданных127. При этом необходимо отметить, что эта открытость действительно предполагала ассимиляцию, а не просто терпимость. Как и в Соединенных Штатах, иностранцы могли стать французами, ожидалось, что они станут французами.

Франция была первой страной в Европе, которая в течение многих лет предоставляла свободу своему еврейскому меньшинству, однако с очевидным намерением, озвученным Наполеоном, что оно вследствие этого сольется с французским народом. Это был совсем иной подход, чем, например, в Британии, которая значительно медленнее расширяла права религиозных меньшинств, хотя также была достаточно терпима к духовным различиям. В последние десятилетия во Франции вновь стала отмечаться напряженность в отношениях с мусульманским меньшинством, что проявилось в весьма спорном решении, принятом в 2003 году, о запрете девушкам-мусульманкам носить в школах хиджабы. Данное решение было обусловлено принципом о роли государственной системы образования в обеспечении светских и ассимиляционных ценностей республики128. Таким образом, французский конституционный национализм носит ассимиляционный характер, но не плюралистический. Как мы увидим, это также относится и к некоторым разновидностям американского конституционного национализма.