Инна Соболева - Победить Наполеона. Отечественная война 1812 года Страница 27

Карно до конца оставался верен Наполеону. После возвращения императора с острова Эльба снова был министром иностранных дел, а после трагического окончания Ста дней, избранный членом временного правительства, делал всё возможное, чтобы не допустить вступления союзных войск в Париж. Но, увы…

В первые же дни после реставрации Бурбонов Людовик XVIII изгоняет своего заклятого врага из Франции. Доживал выдающийся воин, политик и учёный в Магдебурге, окружённый заботой семьи и уважением немцев, от которых когда-то оборонял свою любимую Францию. Наполеона он пережил на два года…

А в 1796 году именно Лазар Карно был единственным человеком, которому генерал Бонапарт (уже не Буонапарте – по-итальянски, а именно Бонапарт – на французский лад: он ведь командует французской армией, Италия теперь – его противник) может пожаловаться на свою судьбу: «Вы не поверите, но у меня здесь нет ни одного по-настоящему одарённого офицера, нет даже такого, кто хотя бы раз участвовал в осаде города! Вы не можете себе представить, в каком я бешенстве: у меня здесь совсем нет артиллерии!»

Карно верит, представляет, но ничем, кроме сочувствия и слов поддержки, помочь не может: нет у него ни толковых офицеров, ни пушек. Зато есть уверенность в таланте молодого генерала. И сам генерал верит в свою звезду. Он недаром читал когда-то запоем о походах великих полководцев древности. Он сейчас у подножья неодолимых Альп, которые отделяют Францию от Италии. Но ведь когда-то Ганнибал перешёл Альпы! Ему с его голодной, оборванной армией подвиг когорт Ганнибала не повторить. Но есть другой путь, который считается недоступным: по узкому горному карнизу, нависающему над морем. Он проведёт своих солдат этим путём. Неожиданность, внезапность нападения станет залогом его победы. Противники не готовы отразить это нападение. Они его просто не ждут. Не ждут, потому что по законам войны оно невозможно. Откуда им знать, что для генерала Бонапарта общепризнанных законов не существует…

И он осуществляет план, который всем кажется авантюрой. Путь был труден. Но когда перед солдатами открылась прекрасная цветущая долина Пьемонта, они не могли поверить своим глазам. Зато поверили своему командиру. Сразу и навсегда. Всего четырнадцать дней понадобилось ему, чтобы выполнить обещание. Теперь они знали: он – единственный, кому можно и нужно верить. Так начинались любовь, поклонение, а потом – и обожествление Вождя…

Вскоре после победного сражения у деревушки Монтенотто Наполеон писал домой: «Грабежей стало меньше, первый голод армии, у которой ничего не было, вроде утолён. Этих бедолаг вполне можно понять: три года кряду проторчать у подножья Альп, и вдруг попасть в страну обетованную!

Голодный солдат легко поддаётся таким взрывам бешенства, что становится стыдно за всё человечество… Я намерен восстановить порядок или вынужден буду вообще отказаться от должности: не могу командовать грабителями… Завтра по моему приказу расстреляют несколько солдат и одного капрала, укравших сосуды в какой-то церкви. Через три дня железная дисциплина будет восстановлена. Пусть Италия, восхищающаяся мужеством наших войск, удивится их дисциплинированности. Случались ужасные вещи: я содрогаюсь при воспоминании об этих минутах! Слава Богу, противник, отступая, творил ещё более страшные безобразия».

Прошло всего четырнадцать дней после его первой речи, обращённой к солдатам. Но за эти дни он не только выполняет своё обещание, он издаёт сто двадцать три (!) приказа по армии. Прежде всего они касаются злоупотреблений: «Армия потребляет в пять раз больше, чем ей на самом деле нужно, потому что интенданты выписывают жульнические квитанции… Роскошь, распутство и растраты достигли чудовищных размеров. Существует лишь один путь: создавать комитеты из трёх лиц, полномочных в течение трёх-пяти дней расстреливать каждого проворовавшегося интенданта… Чрезвычайно важно, чтобы ни один из этих подлецов не ускользнул от кары. Хватит армии и стране быть жертвами алчности!» Эта фраза как будто сказана не больше двухсот лет назад в далёкой Италии, а здесь и сейчас…

Когда читаешь этот приказ, невольно возникают жутковатые ассоциации: «тройки», бессудные расстрелы. Правда, есть разница: у нас в годы террора «тройки» расстреливали в основном политических противников, или тех, кого подозревали в недостаточной преданности новой власти, или тех, кто стал жертвами подлых доносов своих «товарищей» (так было и во Франции в годы якобинской диктатуры, хотя и в более скромных размерах). По приказу Наполеона расстреливали (тоже беспощадно) только воров и мародёров. Его предписание расстреливать любого, кто в течение двадцати четырёх часов не вернёт самовольно взятое у населения, выполнялось неукоснительно. Очень скоро с мародёрством было покончено. Правда, жителям занятых французами селений и городов приходилось «добровольно» сдавать продовольствие на прокорм армии. Но иначе, наверное, во время войны и не бывает.

Он вёл свои войска от сражения к сражению – от победы к победе, он сутками не слезал с коня. Но всегда находил время написать любимой: «Счастлив я бываю только рядом с тобой, всё время вспоминаю твои поцелуи, твои слёзы, твою очаровательную ревность… Скорее приезжай, чтобы мы могли сказать, умирая: “У нас было так много счастливых дней!”» Он пишет ей едва ли не каждый день (это при том, что постоянно идут бои). А вот она, захваченная парижскими развлечениями, времени для ответа не находит.

На груди, рядом с сердцем, он всегда носил медальон с портретом жены. Поразительно: этот суровый, замкнутый человек, не стесняясь окружающих, очень часто доставал медальон и целовал портрет. И вот однажды… стекло на медальоне лопнуло. Бурьен вспоминал: «Он смертельно побледнел, произнёс тихо, с отчаянием: “Стекло лопнуло. Моя жена заболела или изменила мне. Вперёд!”» Как много это о нём говорит: вера в приметы, отчаяние и это непреклонное «Вперёд!»… Потом будет очередная победа и очередной крик отчаяния – призыв отозваться, приехать. Она, наконец, ответит. Обманет – прикинется больной… Он даже не заподозрит обмана и напишет отчаянное письмо Жозефу (прекрасно зная, что его родственники терпеть не могут Жозефину): «Я в отчаянии, моя жена больна, я не знаю, на каком я свете, страшные предчувствия терзают мне душу. Умоляю тебя, напиши мне! С детских лет мы с тобой связаны родством и симпатией, постарайся, сделай для неё то, что я от всей души сделал бы для тебя! Ты знаешь, как горячо я её люблю, знаешь, что я ещё никого никогда так не любил, что Жозефина – первая женщина, которую я боготворю. Её состояние лишает меня разума… Но если она поправится и может вынести дальнюю дорогу, пусть приедет: я должен прижать её к груди, я безумно люблю её и не могу жить без неё. Если она меня разлюбила, то мне незачем долее жить на этом свете… Видно, надо мной висит проклятье – одерживать лишь внешние победы!»

Возможно, кто-нибудь меня упрекнёт: стоит ли прерывать рассказ о событиях, изменивших судьбу Европы, цитатами из сентиментальных писем, свидетельств слабостей великого человека?! На первый взгляд то, что переживает Наполеон, действительно – слабость. Но мне-то кажется, что способность к таким чувствам на самом деле – сила. К тому же едва ли описание тактических и стратегических решений, даже перечень блистательных побед способны открыть душу человека, как открывают её эти письма. Да и один из мотивов (пусть не главный, пусть «один из») его стремления побеждать – желание вызвать восхищение любимой женщины. Он этого и не скрывает. Кроме всего прочего, я абсолютно солидарна с известным американским социологом Дж. Реттрейем Тейлором, утверждающим, что «история, не принимающая во внимание проблемы пола, является, по сути дела, выхолощенной и невразумительной».

Он страдал, ревновал, но это не мешало армии, ведомой влюблённым генералом, с невероятной быстротой продвигаться в глубь Италии. Командующий обращался к своим солдатам с пылкими речами: «Солдаты! Вы низверглись с вершин Апеннинских гор, словно водопад… Милан – ваш… Мы – друзья всех народов, в особенности потомков Брута, Сципиона и всех тех вершителей судеб, с которых мы берём пример. Восстановить Капитолий, воздвигнуть в нём статуи героев, пробудить народ Рима, скованный веками рабства, – вот что будет плодом ваших побед, потомки будут вами восхищаться! Вы заслужили бессмертную славу, дав новый облик красивейшей стране Европы…»

Слава Наполеона и его армии (пока она ещё не называлась Великой) родилась именно во время Итальянского похода. Первым (ну, может быть, одним из первых), кто понял, чем грозит Европе этот молодой полководец, был Александр Васильевич Суворов. «Далеко шагает, пора унять молодца!» – эти слова он сказал именно в разгар Итальянской кампании Бонапарта. Унять не успел… Скорее, помог «молодцу».

А пока Наполеон обращался к итальянцам: «Народы Италии! Французская армия пришла, чтобы разбить ваши цепи! Франция – друг всех народов. Верьте мне! Ваша собственность, ваши обычаи, ваша религия – всё будет в сохранности!» Нельзя сказать, что его солдаты вели себя на покорённых территориях как робкие вегетарианцы, хотя особенно и не зверствовали. Ничего похожего на поведение оккупантов XX века тогда и вообразить было невозможно. Он решительно запретил пытать даже вражеских лазутчиков: «Допрос с применением пыток приводит только к тому, что несчастные говорят то, что нам хочется услышать. Я запрещаю применять методы, не признающие человечность и разум». Большинство итальянцев (те, кого принято называть простым народом) встречало Наполеона с восторгом: наслышанные об идеях Великой Французской революции, они видели в нём посланца свободы. Но не менее важно было другое: он – свой. Его прекрасный итальянский язык, его знание местных обычаев не позволяли считать его оккупантом. Тем более что на захваченных территориях он образовал свободную Цизальпинскую республику.