Роза Люксембург - О социализме и русской революции Страница 29

Только в начале 90-х годов террористические традиции и народнические предрассудки русской интеллигенции были настолько преодолены и учение Маркса укоренилось так широко в умах людей, что смогла начаться социал-демократическая практика.

Но тут только и начались трудности и мучительные плутания практики. Поначалу она, естественно, приняла форму тайной пропаганды в небольших замкнутых рабочих кружках. Сначала необходимо было осуществить самое общее просвещение совсем еще необученного пролетария, дать ему элементарнейшие основы образования, прежде чем он станет восприимчивым к социал-демократическому учению. Таким образом, пропаганда поневоле оказалась связанной с общей просветительской работой и превратилась в дело чрезвычайно трудное, медленно продвигающееся вперед. В течение ряда лет кружки по 5, 10, 20 рабочих поглощали лучшие, собственно, все силы социал-демократической интеллигенции. Благодаря той добросовестности и тому усердию, с какими в России та или иная господствующая форма агитации постоянно доводится до крайности, до абсурда, в кружковую агитацию вскоре проник неизбежный элемент педантизма, и вскоре социал-демократия заметила, что социализм между тем превратился в кружках почти в карикатуру на марксово учение о классовой борьбе. Рабочие становились в кружках не классово сознательными борющимися пролетариями, а, так сказать, учеными раввинами социализма, превращались в натасканные образцовые экземпляры просвещенных рабочих, которые не только не вносили движение в широкие массы, а, напротив, вырванные из своей родной почвы, отчуждались от масс.

С «жесткой основательностью» первая фаза социал-демократической работы была подвергнута самокритике, высмеяна и отброшена прочь. Вместо изолированного «кустарничества» в социалистических кружках и занятия «учеными делами» к середине 90-х годов был выдвинут лозунг: массовая агитация, непосредственная борьба. Но то была массовая агитация и массовая борьба в условиях абсолютизма, без каких-либо политических форм и прав, без возможности сблизиться с массами, без права союзов и собраний, без права создания коалиций; она казалась квадратурой круга, безумной идеей. Однако вскоре именно на примере России проявилось, насколько материальное общественное развитие могущественнее и хитроумнее всяких «законностей», которые внушают такую священную робость и благоговение некоторым западноевропейским социал-демократам с их застывшим желтым пергаментным ликом. Массовая борьба, массовая агитация в условиях абсолютизма оказались возможными, а квадратура круга была ранее всего решена в Польше, где уже в начале 90-х годов возникла первая социал-демократическая организация*, которая, правда действуя больше эмпирически и ощупью, посвятила себя экономической борьбе и сумела вызвать к жизни активное массовое движение. Примеру Польши последовала Россия, и вскоре социал-демократические профсоюзы оказались на седьмом небе. Благодаря свежей и бодрящей агитации на почве непосредственных материальных потребностей массы действительно были приведены в движение, и после длинного ряда мелких и более крупных забастовок агитация увенчалась огромной стачкой 1896 г. в Петербурге. Руководимый исключительно социал-демократами, этот массовый взрыв казался вершиной, дающей блестящий пример новой, второй фазе агитации. Но тут снова появилась загвоздка. Быстро прыгающая по ухабам повозка русской социал-демократии на сей раз угодила на следующей же развилке в опасную аварию: если в Польше первая, «экономическая» фаза массовой агитации была пройдена уже в 1893 г., вылившись в определенно политическое социал-демократическое движение, то в России при рьяной массовой агитации из нее неожиданно почти полностью исчезли как политика, так и социализм, а то, что осталось, было нередко чистейшей профсоюзной возней, считавшей идеалом ничтожное повышение зарплаты и переговоры с фабричными инспекторами вместо борьбы против буржуазии. И, как прежде, отдельные рабочие в кружках подводились к Марксу через учебные курсы лекций, а нередко и небольшим обходным путем через Дарвина, а также фогтовских кольчатых червей и ленточных глистов, так теперь все рабочие, словно огромный школьный класс, должны были воспитываться в духе классовой борьбы посредством наглядного обучения, дабы они, благодаря жандармам и полицейским побоям при стачках, сами по себе приходили к хитрой мысли о необходимости ликвидации абсолютизма. Таким образом были в известной мере подготовлены зубатовские эксперименты* правительства, ставленники которого затем в разрешенных властями рабочих союзах настойчиво бубнили те же самые советы, какие рейхсканцлер граф Бюлов недавно дал в рейхстаге бастующим горнякам Рейнской области.

Метод агитации был в третий раз подвергнут беспощадной критике, и конец 90-х годов характеризуется резким поворотом к ясной политической массовой агитации. И почва оказалась столь благодарной, столь хорошо подготовленной, что идея политической борьбы стала подобна удару молнии. С начала 1901 г. открылась новая фаза — фаза политических массовых демонстраций, примкнувших к университетским волнениям. Словно избавительная, освежающая гроза прокатились уличные демонстрации по городам: с Севера, из Петербурга, на Юг, с Запада, из Варшавы, на Восток, в далекую Сибирь, в Томск и Тобольск. И опять вновь разбуженные силы разразились массовой стачкой — на этот раз массовой политической забастовкой на Юге, в Ростове-на-Дону, в 1902 г[27] Здесь день за днем под открытым небом проходили народные митинги с участием 10–20 тысяч рабочих, окруженных солдатами, и свежеиспеченные социал-демократические народные ораторы экспромтом произносили зажигательные речи, а десятки тысяч людей кричали «ура» социал-демократии, провозглашали свержение абсолютизма.

Уже четвертый раз движению грозил тупик. Ведь в здоровом движении в самом по себе заложено то, что оно, если не желает пойти вспять, должно непременно шагать вперед, развиваться, нарастать. А теперь русское рабочее движение жило бурно и интенсивно. После первого цикла политических уличных демонстраций перед русской социал-демократией вскоре встал пугающий вопрос: что дальше? Нельзя же непрерывно только «демонстрировать». Демонстрация — лишь момент, увертюра, вопросительный знак. Ответ не спешил сорваться с уст социал-демократии — он был нелегок.

Тут пришла война.* А с ней сам собой пришел и ответ. То самое слово, которое в трезвой, спокойной атмосфере серых будней является чем-то банальным, звучит каким-то бахвальством, пустой фразой, — революция, это слово стало в России с началом войны тем лозунгом, который пробудил все живые умы, все жизненные тона и нашел в рабочем классе самый звонкий отзвук. Социал-демократия всей империи, в гармоничном унисоне с событиями войны и используя аккомпанемент маньчжурской канонады, агитировала за идею революции, открытой уличной борьбы, восстания пролетариата против царизма. Все статьи социал-демократических газет — русских, польских, еврейских, латышских, — все собрания выливались в лозунг: пролетарское восстание против царизма. Агитировать приходилось с несколько затаенным дыханием и некоторым стеснением в груди. Ведь нет ничего более простого, чем революция, которая уже произошла, и нет ничего более чертовски трудного, чем такая, которая еще должна быть «сделана». Революцию призывали тысячи голосов — и она пришла.

Пришла, как она приходит всегда: «неожиданно», хотя и готовилась в течение почти двух десятилетий, неслышно, внезапно, как растущий прилив, который несет на своей высоко вздымающейся злобно-мутной волне всяческий захваченный по пути хлам и бревна.

Тот, кто думает, что бревна, влекомые бурным потоком, управляют им, пусть себе верит, что батюшка Гапон является зачинателем и руководителем пролетарской революции в России.

Достаточно хотя бы немного знать историю социал-демократического рабочего движения в Российской империи, чтобы стало заранее ясно: нынешняя революция, какие бы формы она вначале ни принимала и какие бы внешние поводы ее ни вызвали, отнюдь не «выстрелена из пистолета», а исторически выросла из социал-демократического движения по всей стране. Она представляет собой нормальную стадию, естественную узловую точку в развитии социал-демократической агитации, такую точку, в которой количество вновь перешло в качество — в новую форму борьбы, в ускоренное воспроизводство на более высокой ступени социал-демократических массовых выступлений в Петербурге в 1896 г. и Ростове-на-Дону в 1902 г.[28]

Если окинуть взглядом почти 15-летнюю историю социал-демократической практики в Российской империи, она окажется не резким зигзагообразным курсом, каким она может субъективно представляться действующим там социал-демократам, а вполне логичным развитием, в котором каждая более высокая стадия вытекала из более отсталой, без чего оно было бы даже немыслимо. Сколь горько ни критиковали позднее сами социал-демократы начальную фазу замкнутой кружковой пропаганды, несомненно, именно этот неприметный сизифов труд создал в пролетариате многочисленный костяк просвещенных индивидов, который затем стал носителем и опорой массовой агитации на почве экономических интересов. Точно так же только эта интенсивная экономическая агитация настолько расшевелила дальнейшие слои рабочего класса, настолько широко внесла в них идею классовой борьбы, что ярко выраженная и резко акцентированная политическая агитация нашла для себя благодатную почву и таким образом смогла развязать ряд крупных уличных демонстраций. И все эти ступени развития, в их совокупности, во всей их нарастающей интенсивности и во всем постоянно растущем объеме агитации, именно они создали сначала ту сумму политического просвещения, ту способность к действиям и то революционное напряжение, которые привели к событиям [9] 22 января и следующей недели. Несомненно, исключительное и прямое дело рук социал-демократии то, что она, несмотря на всю национальную травлю, ведущуюся абсолютизмом, настолько сильно развила чувство политической классовой солидарности всех пролетариев царской империи, что петербургское восстание послужило сигналом к единодушному выступлению рабочего класса по всей стране, как в собственно России, так и еще более в Польше и Литве, к восстаниям с общей целью, с общими требованиями.