Фердинанд Опль - Фридрих Барбаросса Страница 2

Если осмысление современных дискуссий на фоне «великой», с точки зрения современников, исторической эпохи нередко давало важный импульс к детальным, фундированным исследованиям, то в нашем столетии подобные прецеденты вели к идеологически мотивированным перегибам и даже прямым извращениям в интерпретации истории. Не в последнюю очередь именно деконструкция традиционного противопоставления Барбароссы как «итальянского политика» и его кузена со стороны Вельфов, Генриха Льва, как «восточного политика» дала возможность назвать русский поход Адольфа Гитлера «Планом Барбаросса»[4]. Таким образом, после окончания Второй мировой войны Штауфен, подчас с неизбежностью, должен был восприниматься как «символ общеизвестной агрессивности немцев»[5]. В связи с этим одной из основных задач медиевистики после 1945 года стало заново представить исторический образ Барбароссы в неискаженном свете. Однако для выполнения этой задачи было настоятельно необходимым новое осмысление источников. Ряд биографий Штауфена, вышедших в свет с тех пор, можно признать показательными в этом отношении[6]. Порой — в противоположность прежнему превознесению и героизации эпохи Штауфена — возникала в высшей степени критическая точка зрения, заметная, например, в труде Фридриха Хеера. Негативную оценку Барбароссы этим исследователем следует рассматривать во многом как реакцию на предшествующее прославление, возможно, также завышенное. Чрезвычайно характерным является то обстоятельство, что именно в это время усилия по публикации грамот этого государя, предпринимавшиеся в рамках серии Diplomata «Исторических памятников Германии» еще с конца XIX века[7], и переработка «Регест» Бёмера[8] дали, наконец, возможность составить адекватную картину его эпохи. И, собственно, вершиной популяризации образа Штауфена явилась необыкновенная по своему размаху посвященная ему выставка, открытая в 1977 году в Штутгарте, поводом к которой — типичным ввиду пиетета нашего времени к юбилеям — стало 25-летие федеральной земли Баден-Вюртемберг[9].

Подобную в некоторых отношениях эволюцию можно заметить и в итальянской историографии. И там на образ Штауфена начиная с середины XIX века наложило печать Рисорджименто с его стремлением к политическому единству и самоопределению. Что могло быть проще, чем рассматривать длившуюся десятилетиями яростную борьбу городов-государств против императора — во всех ее сколь жестоких, столь же и героических аспектах — в качестве прообраза собственной эпохи и видеть в императоре Штауфене просто «врага»? Отмеченная здесь черта, так сказать, мировоззренческого свойства, нашла свое отражение в непревзойденной до сих пор ни одним современным исследованием работе Чезаре Виньяти о союзе североитальянских коммун, так называемой Ломбардской лиге[10]. Однако и в Италии историческая наука в конце концов отказалась от такой интерпретации образа императора и его эпохи и перешла на базе строгого следования источникам к объективному рассмотрению исторического развития. Работы Джины Фазоли[11] и Паоло Брецци[12] — упомянем здесь лишь некоторые имена, опустив многие другие, — сделали решающие шаги в этом подлинно прогрессивном направлении. Дальнейшие исследования показали, что политику коммун[13] нельзя рассматривать как единую и постоянную, напротив, среди населения городов, как, впрочем, и среди знати[14], существовали различные партии. И только дифференцированное и дифференцирующее изучение может сделать понятным историческое развитие во всей его многогранности.

В этом обзоре историографии эпохи Штауфенов нам постоянно приходится отмечать, в какой мере близки к источникам упоминаемые работы. Очевидным недостатком многих биографий является то, что их авторы не ссылаются на исторические источники в том объеме и с теми подробностями, с каковыми следовало бы. Впрочем, это не в последнюю очередь может быть объяснено ограниченным объемом подобных работ[15] и, без сомнения, касается и настоящей книги. Чтобы хоть в некоторой степени компенсировать это обстоятельство, следует хотя бы в общих чертах обрисовать проблемы, связанные с рукописной традицией, и указать на многообразие источников, относящихся к данной эпохе и заслуживающих рассмотрения, и на то, какие трудности при этом следует иметь в виду.

Центральное значение для наших представлений об эпохе ранних Штауфенов имеют, без сомнения, правовые акты того времени, и в особенности императорские грамоты или дипломы. Они представляют собой прочный фундамент любой исторической рукописной традиции, и они же демонстрируют нам все пространство Империи эпохи высокого Средневековья посредством упоминания в них не только отдельных получателей — духовных лиц и мирян, но и целых городов. Они позволяют нам взглянуть на правовые отношения Империи. Упомянутые в них имена свидетелей демонстрируют общественную структуру окружения штауфеновского двора, а указанием на место подписания и дату совершения акта они отмечают перемещения императора внутри Империи[16]. При этом последний пункт служит гораздо большему, нежели простому удовлетворению культурно-исторического интереса к «путешествиям» двора. Отсутствие в Империи разветвленной системы административного управления в эту эпоху приводило монарха к необходимости осуществлять свои властные полномочия непосредственно через свое личное присутствие. Он правил, разъезжая по Империи, и его итинерарий — тот путь, который он проделывал в течение своего правления, можно, следовательно, с полным правом назвать «каркасом имперской истории»[17]. В результате исследования императорских актов можно также составить представление об отношениях внутри имперской канцелярии, этого функционального ядра типично средневековой формы администрирования. Это учреждение, институциональный характер которого никак не может быть определен в современных категориях, было во многих отношениях чем-то вроде «пульта управления», определявшего развитие событий в Империи. Наиболее важные советники государя — крупные исторические фигуры, определявшие штауфеновскую политику, — так или иначе поддерживали связь с канцелярией: сами входили в ее штат или же когда-то сделали в этом учреждении свою карьеру, чтобы потом быть привлеченными императором к осуществлению более важных задач[18].

Наряду с императорскими актами следует назвать документы папской канцелярии и, конечно же, необозримое море так называемых «частных актов» (грамот, изданных от имени архиепископов, епископов, аббатов, настоятелей, князей, знати и городов), которые тоже нельзя не упомянуть. Папские акты, относящиеся ко времени Барбароссы[19], имеют значение для истории Империи отнюдь не только когда речь идет о непосредственных контактах Апостольского престола с императором. Вследствие продолжавшейся с 1159 по 1177 годы схизмы и связанного с ней вынужденного пребывания папы Александра III во Франции эти документы становятся ценными свидетельствами касательно различных партий в среде клира на территории Империи, а также отражают папский итинерарий. Упомянутые выше «частные акты»[20] тоже существенным образом дополняют наши знания об истории Империи. Нередко духовные и светские князья издавали документы «по поручению государя» (iussu / mandato domini imperatoris). «Частные акты», которые составлялись на придворных съездах (хофтагах), расширяют наши представления о составе их участников, а также очерчивают круг обсуждавшихся на них политических вопросов. Городские акты, особенно исходящие от итальянских коммун с их самостоятельной политикой, являются важными документальными свидетельствами об отношениях имперской власти и этих новых общественных сил. Здесь в первую очередь следует назвать союзные договоры[21], заключавшиеся с 1167 года в рамках Ломбардской лиги. Наконец, особое место занимают составленные в правление Барбароссы, прежде всего в Италии, акты имперских легатов[22], этот важнейший исторический источник, свидетельствующий о попытках выстроить имперское управление.

Если актовый материал представляет главным образом правовые, экономические и социальные отношения эпохи, и благодаря ему зачастую можно лишь опосредованно представить картину политической реальности, то многочисленные послания, дошедшие до нас от эпохи ранних Штауфенов, напротив, следует рассматривать как первостепенные источники, свидетельствующие именно о политике императора. Связь этих документов с рукописной традицией — в подавляющем большинстве случаев они дошли до нас в составе так называемых «письмовников»[23] — не всегда позволяет с легкостью дать им соответствующую интерпретацию и удовлетворительно ответить на вопрос об их исторической достоверности[24]. Как пример собрания, не оставляющего никаких подозрений относительно его исторической достоверности, следует упомянуть переписку Вибальда, аббата Ставло и Корвея, — пожалуй, самого крупного государственного деятеля времени Конрада III и первых лет правления Фридриха Барбароссы. Его переписка имеет основополагающее значение для истории взаимоотношений Империи и папства, равно как Империи и Византии[25]. Письма Иоанна Солсберийского[26] — при всей их пристрастности и неприятии «немецкого тирана», — в свою очередь, во многом способствуют пониманию развития схизмы и отношений Империи с Англией и Францией. В обоих случаях — как Вибальда, так и Иоанна — речь идет о достаточно информированных людях, суждения которых, с учетом их тенденциозности в ряде моментов, могут претендовать на высочайшую степень достоверности. Существуют, правда, и другие «собрания писем» того времени, в отношении которых анализ и оценка содержащихся в них посланий несравнимо труднее[27]. Но даже тексты, которые однозначно следует квалифицировать как «стилистические упражнения» — подразумевая под ними составленные в целях обучения образцы писем, — имеют, при соответствующей интерпретации, большую историческую ценность и заключают в себе важные сведения об эпохе[28].