Фердинанд Опль - Фридрих Барбаросса Страница 3

Если актовый материал представляет главным образом правовые, экономические и социальные отношения эпохи, и благодаря ему зачастую можно лишь опосредованно представить картину политической реальности, то многочисленные послания, дошедшие до нас от эпохи ранних Штауфенов, напротив, следует рассматривать как первостепенные источники, свидетельствующие именно о политике императора. Связь этих документов с рукописной традицией — в подавляющем большинстве случаев они дошли до нас в составе так называемых «письмовников»[23] — не всегда позволяет с легкостью дать им соответствующую интерпретацию и удовлетворительно ответить на вопрос об их исторической достоверности[24]. Как пример собрания, не оставляющего никаких подозрений относительно его исторической достоверности, следует упомянуть переписку Вибальда, аббата Ставло и Корвея, — пожалуй, самого крупного государственного деятеля времени Конрада III и первых лет правления Фридриха Барбароссы. Его переписка имеет основополагающее значение для истории взаимоотношений Империи и папства, равно как Империи и Византии[25]. Письма Иоанна Солсберийского[26] — при всей их пристрастности и неприятии «немецкого тирана», — в свою очередь, во многом способствуют пониманию развития схизмы и отношений Империи с Англией и Францией. В обоих случаях — как Вибальда, так и Иоанна — речь идет о достаточно информированных людях, суждения которых, с учетом их тенденциозности в ряде моментов, могут претендовать на высочайшую степень достоверности. Существуют, правда, и другие «собрания писем» того времени, в отношении которых анализ и оценка содержащихся в них посланий несравнимо труднее[27]. Но даже тексты, которые однозначно следует квалифицировать как «стилистические упражнения» — подразумевая под ними составленные в целях обучения образцы писем, — имеют, при соответствующей интерпретации, большую историческую ценность и заключают в себе важные сведения об эпохе[28].

Для всех описанных выше носителей рукописной традиции характерно отсутствие такого значимого элемента их исторического содержания, как последовательное изображение происходящего. В противоположность этому есть огромное количество собственно исторических описаний, памятников историографии[29], для которых как раз этот элемент является основополагающей характеристикой. При всей осторожности, необходимой в отношении тенденциозно искаженных сведений, и при всем внимании, требующемся для бережной и дифференцирующей их интерпретации, эти источники с давних пор представляют главный интерес для исследователей. В них биографии находят своих, уже собственно исторических, восходящих ко временам Барбароссы, предшественников. Раз уж мы хотим сделать несколько замечаний об историописании эпохи ранних Штауфенов, то следует полностью отдавать себе отчет во фрагментарности находящегося в нашем распоряжении материала. Однако мы полагаем, что в главе о фундаменте нашего исследования нельзя обойтись без нескольких примеров.

Если мы ограничимся немецким кругом и будем двигаться от сочинений, современных событиям, к трудам, возникшим позднее, то в первую очередь следует указать на епископа из дома Бабенбергов, бывшего по матери сводным братом Конрада III и, следовательно, дядей Барбароссы — на Оттона Фрейзингенского[30] и на его «Деяния Фридриха» («Gesta Friderici»). Уже в своем первом историческом произведении, «Хронике», он проявил себя подлинным мастером в изображении широких исторических взаимосвязей. Находясь со Штауфеном в особо доверительных отношениях благодаря своему родству с ним, Оттон получил в 1157 году официальное поручение составить «Деяния» государя. Труд Оттона, продолженный после его смерти в 1158 году его секретарем Рагевином до 1160 года (а в приложении доведенный вплоть до конца 1160-х годов), является главным памятником раннештауфеновской историографии, на который так или иначе опираются все позднейшие описания. В «Деяниях», составленных Оттоном по желанию его племянника-императора, отразились разнообразные аспекты многогранной личности автора. Будучи цистерцианцем, теснейшим образом связанным с религиозными идеалами и духовным миром своей эпохи, он был при этом имперским епископом, умевшим очень вдохновенно и убедительно представлять интересы своей церкви. Связи Оттона при дворе не выходили за пределы обычного, но благодаря его прежней историографической деятельности именно ему в глазах государя было предназначено составление исторического описания монарших деяний.

Если «близость ко двору» можно расценивать как особое специфическое свойство составленных Оттоном «Деяний»,[31] то существует также целый ряд других созданных его современниками произведений, имеющих явный «придворный» отпечаток, значение которых не меньше, но рассматривать которые следует несколько иначе. Они — и это также справедливо в отношении огромного числа анналов — содержат сообщения о фактах общеимперского масштаба только в тех случаях, когда речь идет о «великих» событиях (выборы короля, коронация императора, подчинение Милана, заключение в Венеции мира с Александром III и т. д.), или если имперская власть непосредственно вторгается в преимущественно описываемое ими пространство, или когда стоящая в центре повествования личность вступает в контакт с государем (участие в общеимперских походах, придворных съездах и т. п.). В качестве примера подобного вида источников можно привести «Славянскую хронику» Гельмольда из Босова и ее продолжение, написанное Арнольдом Любекским. Как будто в результате следования определенной модели подобная схема присутствует и в анналах пражского каноника Винцента, который, благодаря неизменному участию богемцев в ранних итальянских походах Барбароссы 1158–1166/67 годов, неоднократно становился очевидцем событий, в связи с чем, вероятно, сообщает о них из первых рук.

Не только «придворность», но и большая временная удаленность от описываемых событий является характерной чертой некоторых сочинений конца XII — начала XIII веков, которые тем не менее способствуют — при критической оценке их известий — расширению наших познаний. В особенности это относится к «Деяниям» («Gesta») графов Геннегау, авторства Гислеберта Монсского, а также к хроникам Оттона Санкт-Блазинского и Бурхарда Урсбергского[32]. Некоторыми особо ценными сведениями мы обязаны именно им. При этом произведение настоятеля Урсберга отличается широким использованием более ранних исторических сочинений: в основе его лежит не только названная хроника Санкт-Блазинской обители, присутствуют извлечения и из итальянских хроник.

С только что упомянутыми источниками, которые нередко следует отнести к литературно преувеличенным изложениям событий, соседствует такой в высшей степени характерный для средневековой историографии тип произведения, как «анналы»[33]. К ним постоянно приходится обращаться при биографических исследованиях. В противоположность хроникам и «Деяниям» мы не встречаем здесь связного описания, напротив, как правило, речь идет о кратких и четких единичных сообщениях, для исторической оценки которых важную роль играют такие уже отмеченные прежде моменты, как уровень и значение сообщаемой информации. И здесь, как правило, удостаиваются записи только «крупные» события имперской истории. В иных случаях они повествуют о происходящем в их узком мире, то есть «Регенсбургские анналы» сообщают о событиях баварских или регенсбургских, «Магдебургские анналы» — о саксонских или магдебургских, и т. д.

«Кёльнская королевская хроника» («Chronica regia Coloniensis») занимает пограничное положение между хрониками и анналами, отличаясь детальными, подробными, наиболее достоверными сообщениями о событиях имперской истории.[34] Осведомленность ее автора является не в последнюю очередь результатом «близости к королю» Кёльнского архиепископа.

Немецкое историописание высокого Средневековья по преимуществу представляет собой выражение исторического интереса со стороны клира и потому складывается, как правило, в окружении тех или иных церковных институтов. В качестве примера исторического труда, который, напротив, происходит из мира дворянства и сконцентрирован на истории одной знатной фамилии и ее судьбе, можно назвать повествование о семействе Вельфов с особым акцентом на южнонемецкой ветви этого дома — «Historia Welforum»[35]. Единственное, что полностью отсутствует в немецкой историографии XII века, — это настоящее городское историописание.

Зато итальянская историография эпохи ранних Штауфенов, напротив, представлена преимущественно этим последним типом. Структурные различия между севером и югом, проявляющиеся на уровне политических реалий эпохи, неизменно возникают и здесь. Этот историографический феномен определенным образом отражает ключевое значение итальянских городов-государств. В качестве основных мотивов, нашедших выражение в появлении этих исторических сочинений, следует назвать интерес к главенствующей в жизни коммун полемике с имперской властью, осознание значения собственной городской истории, любовь к городской «отчизне», а также очарование, исходившее от личности Фридриха Барбароссы. И само собой разумеется, что в этих сочинениях отражается про- или антиштауфеновская позиция той или иной коммуны. Классические примеры такого рода историописания прежде всего дала Ломбардия. С одной стороны — миланские «Деяния Фридриха» («Gesta Frederici»), название которых, никак не обоснованное, в позднейшем издании[36] с полным правом было заменено на «Повесть об утеснении и покорении Ломбардии» («Narratio de Longobardie obpressione et subiectione»). С другой — историческое сочинение двух граждан Лоди, Оттоне и Ачербо Морены, а также его анонимное продолжение, доходящее до 1168 года[37]. Изложение истории Империи предшествует в нем шаблонному изображению городской истории коммуны Лоди, находившейся в постоянном конфликте с Миланом[38]. Подобно обоим авторам из Лоди, игравшим в своем родном городе видные роли, генуэзец Каффаро, бывший государственным деятелем, полководцем и флотоводцем, также имел в высшей степени влиятельное положение. Его «Генуэзские анналы»[39], в подавляющей своей части сосредоточенные прежде всего на истории великого морского города, сообщают об Империи только в случае тех или иных контактов с государем. Тем не менее труд Каффаро, особенно в сочетании с «Пизанскими анналами» Бернардо Марагоне[40], является необычайно важным источником по эпохе ранних Штауфенов и проливает свет на богатые кризисами отношения двух приморских городов, разворачивавшиеся на фоне имперской политики.