Вадим Сафонов - Земля в цвету Страница 48

В советское время выпустил свои главные, классические книги покойный ныне академик А. Н. Северцов.

Дарвинизм нашел в Советской стране свою вторую родину. Он поднялся здесь на новую ступень и приобрел небывалые качества. Он сделался творческим дарвинизмом.

Гигантским, принципиально новым этапом во всем развитии дарвинизма стала мичуринская наука.

Так что же удивительного, что крупнейший представитель советского творческого дарвинизма академик Т. Д. Лысенко выступил со своими соображениями, касающимися самой сути эволюционной теории?

Те представления, которые изложил Лысенко 5 ноября 1945 года в своей лекции на Курсах повышения квалификации работников государственных селекционных станций, затем в статьях в «Социалистическом земледелии» и, наконец, в ряде других статей и работ, возникли у него, несомненно, много раньше. Ведь в 1943 году вошел в широкую практику рекомендованный им гнездовой посев кок-сагыза, который в глазах автора этого способа был неразрывно связан с его новым пониманием самой «азбуки» дарвинизма; и еще в 1940 году доклад Лысенко в Академии наук об Энгельсе и дарвинизме давал все основания предвидеть последующую беспощадную критику «внутривидовой конкуренции».

Да, речь пошла именно о ней — о внутривидовой конкуренции, о взаимной борьбе между особями одного и того же вида, которую авторы учебников дарвинизма были склонны объявить одним из трех китов, утверждающих на себе теоретическое сооружение «даунского отшельника».

Лысенко же просто нашел, что ее не существует в природе.

Но разве в школах мы не заучивали вместе с теоремами Эвклида расчеты, показывающие, как пара слонов заселила бы слонами в семьсот с чем-то лет весь земной шар, а полевой одуванчик сплошь засеял бы его одуванчиками меньше чем в десять лет, если бы выживали все слонята и прорастали все семена летучки? Казалось, тут не о чем спорить. «Борьба за существование!» — делали вывод учебники. Выживает крошечная доля тех, кто мог бы выжить. Остальных сметает не ведающая жалости битва за жизнь. И учебники уточняли: «Особенно жестока она, конечно, между особями одного и того же вида: ведь они требуют одного и того же от внешней среды. Значит, они прежде всего сталкиваются друг с другом».

Лысенко отлично отдавал себе отчет, что «многими (если не всеми) дарвинистами» внутривидовая конкуренция почиталась вытекающей с неумолимой логикой из этих рассуждений. Признание, что существует такая конкуренция, было даже как бы «вынесено за скобки», отнесено в разряд тех элементарных, прописных истин, которые незачем ворошить заново. Они просто подразумеваются, имеются в виду, их утешительное присутствие за кулисами — добавочная гарантия прочности возводимой постройки, как убеждение в твердости земли для архитектора и в правильности аксиом для математика.

Разве не факт геометрическая прогрессия размножения? И, следовательно, необходимость отсева, отбора среди всех этих стремящихся заполнить землю полчищ? И, значит, конкуренция внутри них?

И вот в этой на вид добротной цепочке «следовательно» Лысенко отыскивает слабое звено.

Геометрическая прогрессия — следовательно, конкуренция внутри «полчищ»… Торопливая скороговорка! Через семьсот лет слоны встали бы вплотную друг к дружке от тропиков до гипербореев. Превосходно, но пока что охотникам все труднее отыскивать слонов даже на берегах озера Чад.

Молчаливо подразумеваемое перенаселение, давка, «тесная баба» (которую не всегда заботились найти и указать в природе, а больше принимали на веру как следствие математических выкладок) — не это ли первое слабое звено в «цепочке»?

Лысенко иронически спрашивает: так в самом деле бедные зайцы больше терпят друг от друга, чем от волков и лисиц?

А как, интересуется он, вяжется с учением о естественном отборе, с учением самого Дарвина эта внутривидовая борьба? Ведь в результате естественного отбора должны отбираться и накапливаться полезные для вида свойства. Чем полезно для вида взаимное истребление, прямое ли, косвенное ли, его особей? Или, быть может, самоубийство — это лучший способ для поддержания жизни и для благоденствия?!

И в противовес доводам и наблюдениям признающих существование внутривидовой борьбы Лысенко приводит свои доводы и свои факты. Чрезвычайно характерен выбор их. Можно было заранее предвидеть его, зная Лысенко. Это доводы от агробиологии, факты из практики человека-земледельца.

И любопытно: некогда Дарвин утверждал свою теорию, противопоставляя кабинетным умствованиям рассуждающих о «неизменности форм» результаты труда людей, на деле пересоздающих живой мир. А теперь Лысенко, споря с Дарвином по одному из допросов, также исходит из нужд, из опыта людьми возделываемых полей, и притом из гигантского опыта социалистических полей!

Что такое урожай, что такое хороший урожай? Ведь это осуществленная на полях жизненная гармония внутри вот этого возделываемого вида растений и гармония между ним и другими видами — его полевыми соседями, его предшественниками и теми, что будут посеяны после него. Наука об урожае — это наука именно о такой жизненной гармонии.

«Можно поверить, — говорит Лысенко, — что сорняки, являясь другими видами, чем, например, пшеница, мешают ей, забивают ее. Но никто ведь не поверит, что редкая, а следовательно, засоренная пшеница лучше себя чувствует на поле, чем густая, чистая пшеница…»

Дарвин предупреждал: надо «никогда не забывать, что все живые органические существа стремятся к размножению в геометрической прогрессии».

Но вот реальная агрономическая практика часто бьется над совсем другим: над тем, чтобы обеспечить урожай семян, которых хотя бы хватило для посева. Лысенко называет люцерну, клевер. Землю, отведенную для них, приходится иной раз даже возвращать другим культурам: нет семян, не собрали и «сам-на-сам».

Почему? Где же «геометрическая прогрессия»?

Семена люцерны — это не воздухоплаватели, способные оседлать ветер, не хитрецы, умеющие прокатиться на шерсти животных или в желудках их (как семена стольких других растений), — нет, они просто и скромно падают тут же на землю. Но куда им упасть на этом ровном, густом, темно-зеленом, пахучем поле? Здесь им негде прорасти. Они были бы бесполезны. Вид «люцерна» в итоге многотысячелетнего естественного отбора выработал способность приспособляться к тому, как складываются обстоятельства в окружающей среде. Люцерна в густом посеве почти не завязывает семян; каждое растение люцерны тут просто пустит в будущем году новые побеги от корня.

Но, указывает Лысенко, если разредить люцерну на поле, «пробукетировать» поле, то есть оставить лишь отдельные островки, «букеты» люцерны, то семена завяжутся.

Отчего с такими трудами, с такими хлопотами стараются семеноводы немедленно удалять малейшую примесь худшего малоурожайного сорта к чистосортным семенам? Казалось бы, не из чего стараться: одно-два поколения — и более урожайный, то есть более стойкий в «борьбе» сорт, вытеснит, уничтожит без остатка слабенький да еще вступающий в игру в микроскопической дозе. Ведь так? Но не тут-то было: слабенькая примесь с каждым пересевом будет умножаться, расти, пересиливать силача! Все опытные семеноводы знают об этом. Но в чем тут дело?

«Слабый сорт», будь он один, не смог бы выдержать нападение вредителей и болезней, борьбу с сорняками. А здесь его со всех сторон окружают сильные «товарищи» по растительному виду, и «примесь» начинает беспрепятственно размножаться под надежной защитой. Пшеницу «одесскую 13», приводит пример Лысенко, не поражает гессенская мушка, а «лютесценс 062» поражает, по этому признаку превосходная вообще «лютесценс» слаба. Представим себе теперь ее вкрапленной в «одесскую». На этом «несъедобном» поле почти не будет гессенских мух, и шансы уцелеть для каждой «лютесценс» окажутся гораздо выше, чем на собственном поле.

Семеноводство, колхозные поля, работа миллионов человеческих рук, — от них идет Лысенко. И со всем своим неистовым напором он готов обрушиться на тех, кто оспаривает его доводы, как ему кажется, с других, «академических» позиций. «Не в свои сани не садись», гневно озаглавливает он свой ответ[16] одному из оппонентов (профессору-ботанику П. М. Жуковскому).

Но как же быть все-таки с одуванчиком, с этим классическим примером геометрической прогрессии размножения? Хорошо же, возьмем одуванчик, только одуванчик, весьма близкий людям, — кок-сагыз.

Пока кок-сагыз сеяли в строчку, укладывали семена рядком, чтобы не теснили растения друг друга, рос он плохо и всходил даже еле-еле, и на каждом растеньице скудно пушились летучие семена. Едва в итоге собирали столько семян, сколько посеяли.

В 1943 году Лысенко предложил резко изменить агротехнику кок-сагыза. Надо сеять гнездами. В каждое гнездо засыпать по 100–200 семян (даже по 200–300, если их вдосталь).