Зигмунд Фрейд - Фрагмент анализа истерии (История болезни Доры) Страница 10

Я опускаю подробности, из которых хорошо видно, насколько абсолютно верным все, это было, и предпочитаю добавить несколько общих замечаний о роли мотивов болезни при истерии. Мотивы болезни необходимо понятийно четко отделять от возможностей болезни, от материала, из которого изготовляются симптомы. Мотивы эти никак не участвуют в образовании симптомов, их нет и в начале болезни они выступают лишь вторично, но только с их появлением болезнь окончательно сформирована. [Дополнение 1923 года: здесь не все верно. Гипотезу, что мотивы болезни не существовали в начале болезни и появились только вторично, невозможно сохранить. Так как уже на следующей странице будут упомянуты мотивы болезни, которые существовали еще до возникновения болезни и совиновны в ее появлении. Позднее я лучше разобрался в положении дел, введя различие между первичным и вторичным выигрышем от болезни. Мотиву болезни, конечно же, всякий раз присуще намерение выигрыша. Все, о чем будет далее говориться в этом разделе, соответствует вторичному выигрышу от болезни. Но и первичный выигрыш от болезни также присущ любому невротическому заболеванию. Заболевание сберегает вначале психические усилия, оказывается экономически наиболее удобным решением в случае психического конфликта (бегство в болезнь), но в большинстве случаев, позднее, несомненно, выявляется нецелесообразность такого выхода. Эту долю первичного выигрыша от болезни можно обозначить как внутреннюю, психологическую; она, так сказать, постоянна. Кроме этого, и внешние факторы, как приводимое в качестве примера положение угнетаемой своим мужем женщины, могут создать мотивы для заболевания и, таким образом, составит внешнюю долю первичного выигрыша от болезни.] Можно рассчитывать на их наличие в любом случае, являющемся действительным страданием и существующим долго. Вначале симптом является достаточно нежеланным гостем для психической жизни, все будет направлено против него, и поэтому он так легко исчезает сам по себе, как кажется, на первый взгляд, под влиянием времени. Вначале он не имеет никакого применения в психическом хозяйстве, но вторично он добивается такового очень часто. Какое-нибудь психическое движение находит для себя удобным использование этого симптома, а этим он приобретает значение вторичной функции и укореняется в душевной жизни. Тот, кто желает сделать больного здоровым, наталкивается тогда, к своему удивлению, на большое сопротивление. Конечно же, это наводит на мысль, что больной не настолько сильно и не настолько серьезно желает отказаться от страдания. [Один из писателей, который к тому же был и врачом, Артур Шнитцлер, очень верно показал это в своем «Парацельсе».] Представьте себе какого-либо рабочего, например, кровельщика, который, упав с крыши, стал калекой. Теперь он влачит на углах улиц жалкое существование, живя лишь одними подаяниями. А тут приходит какой-нибудь чудотворец и обещает ему сделать искалеченную ногу прямой и здоровой. Я полагаю, что нельзя не обратить внимания на выражение особого блаженства в его виде. Конечно, он почувствовал себя необычайно несчастным, после того, как тяжко пострадал. Он понял, что никогда больше не сможет работать и должен голодать или жить на подаяния. С тех пор то, что вначале сделало его нетрудоспособным, стало источником его доходов. Он живет за счет своей искалеченности. И если ее у него устранить, то, возможно, он станет абсолютно беспомощным, да к тому же он уже и позабыл свое ремесло, потерял квалификацию, привык к праздности, а возможно, и к пьянству.

Мотивы к «бегству в болезнь» часто начинают пробуждаться уже в детстве. Жадный на ласку ребенок, который не очень-то охотно разделяет любовь родителей со своими братьями и сестрами, вскоре замечает, что та достается ему вновь целиком, когда родители становятся по-настоящему озабочены его болезнью. У него в руках оказывается мощное средство вымаливания любви родителей. Он легко прибегает к нему, как только в его распоряжении находится подходящий психический материал для продуцирования недуга. Если такой ребенок превращается затем во взрослую женщину и в полной противоположности условиям своего детства выходит замуж за недостаточно внимательного мужчину, подавляющего ее волю, без всякой пощады использующего всю ее энергию и не уделяющего ей ни своей нежности, ни просто чего-то материального, то тогда ее единственным оружием в отстаивании жизни становится недуг. Болезнь создает для нее столь сильно ожидаемую пощаду, вынуждает мужа пойти на жертвы в деньгах и во внимании, которые он не предоставлял бы здоровой. Недуг же заставляет его осторожно обращаться с ней и после выздоровления, так как в противном случае налицо рецидив. На вид объективно нежелательное состояние болезни, когда должен вмешаться лечащий врач, дает возможность женщине безо всяких упреков совести целесообразно применять это средство, которое она нашла действенным еще в детские годы.

И все же такой недуг – создание намеренья! Как правило, все болезненные состояния предназначены для одной определенной особы, так что С ее удалением исчезает и сама болезнь. Грубейшее и банальнейшее мнение о болезни истериков, которое можно услышать от несведущих родственников и от ухаживающего персонала, в определенном смысле является верным. Это действительно так, что лежащие в постели парализованные больные тотчас бы вскочили, если бы в комнате вспыхнул пожар. А избалованная женщина забыла бы все свои страдания, если бы опасно для жизни был болен ребенок или какая-нибудь катастрофа угрожала судьбе дома. Все, так неодобрительно говорящие об этих больных, совершенно правы вплоть до одного пункта, где они упускают психологическое различие между сознательным и бессознательным, что еще позволительно ребенку, но взрослому уже нет. И потому все их заверения, что это полностью зависит только от воли, и все их попытки подбодрить или отрицать симптомы не могут ни в чем помочь больным. На самом же деле необходимо только попытаться окольными психоаналитическими путями убедить таких пациентов в существовании у них намерения болеть.

В необходимости бороться с мотивом болезни вообще лежит слабость любой терапии истериков, не исключая и психоаналитической. Судьбе здесь гораздо легче, она не считается ни с имеющейся конституцией, ни с наличным патогенным материалом больного. Судьба просто берет и устраняет мотив болезни, и больной на какое-то время, а возможно, даже надолго, освобождается от болезни. Насколько реже находили бы мы, врачи, чудесные излечения и спонтанные исчезновения симптомов при истерии, если бы получили доступ к утаиваемым от нас жизненным интересам больных! Здесь просто истек срок, там внимание полностью перенеслось на другое лицо, какая-либо ситуация фундаментальным образом изменилась посредством внешнего события и прежнее неутихающее страдание исчезло в один миг, по-видимому, спонтанно. В действительности же исчез его сильнейший мотив – использование страдания ради жизни.

Мотивы, которые поддерживают болезненное состояние, вероятно, можно встретить во всех явных случаях. Но имеются случаи и с чисто внутренними мотивами, как, например, самонаказание, то есть раскаяние и наказание. Разрешить терапевтическую задачу тут можно гораздо легче, чем это удалось бы в том случае, когда болезнь пытается добиться внешней цели. Этой целью для Доры, очевидно, являлась попытка уговорить отца отказаться от госпожи К.

Но казалось, что ни одно из его действий не вызывало такую горькую обиду, как его готовность считать сцену на озере просто продуктом ее фантазий. Она была вне себя лишь при одной мысли о том, что она могла здесь что-то выдумать. Долгое время я испытывал большое затруднение в поисках того самоупрека, который скрывался за бурным отклонением такого предположения. Каждый прав, предполагая за этим что-то скрываемое, так как любой несоответствующий упрек не может надолго оскорблять. С другой стороны, я пришел к выводу, что рассказ Доры, наверное, должен соответствовать истине. После того, как она разгадала намерения господина К., она не стала дожидаться всего того, что он намеревался сказать, сразу ударила его по лицу и убежала. Ее тогдашнее поведение могло показаться оставленному мужчине настолько же непонятным, как и нам. Ведь он на основании бесчисленных маленьких знаков давно уже должен был заключить, что может быть полностью уверен в симпатии со стороны девушки. Потом, в дискуссии о втором сновидении, мы встретим и решение этой загадки, и не найденный нами упрек, адресованный самой себе.

Так как вновь и вновь, с убийственной монотонностью возвращались обвинения в адрес отца и при этом еще продолжал сохраняться кашель, я должен был неизбежно прийти к мысли о том, что этот симптом может иметь какое-то значение, связанное с отцом. Требования, которые я привык выставлять для понимания симптома, без этого не могли быть выполнены. По одному из правил, которое я постоянно находил подтвержденным, мне лишь не хватало мужества заявить об этом публично, любой симптом означает представление (изображение) какой-нибудь фантазии сексуального содержания, то есть сексуальную ситуацию. Но лучше бы сказать, что, по меньшей мере, хотя бы одно из значений симптома соответствует сексуальной фантазии, в то время как для других значений такое ограничение в содержании не существует. То, что симптом имеет более одного значения, служа, одновременно, для изображения нескольких ходов мысли, в действительности познается очень быстро, если начинаешь входить в психоаналитическую работу. Я бы хотел еще добавить, что по моей оценке одного бессознательного хода мысли или одной фантазии вряд ли когда-нибудь будет достаточно, чтобы образовался симптом.